Стеф Крэпс: «Делая глобальной одну из групповых памятей и утверждая ее в качестве универсального морального стандарта, мы рискуем вытоптать или заблокировать другие памяти». Интервью
Беседовал С.Е. Эрлих
Стеф Крэпс является профессором английской литературы Гентского университета (Бельгия), где он руководит Инициативой культурологических исследований памяти (Cultural Memory Studies Initiative), исследовательской группой, которая объединяет исследователей разных гуманитарных дисциплин, работающих над изучением того как память и травма опосредуются феноменами культуры. Сферой его научных интересов являются литература и культура XX и XXI веков, исследования памяти и травмы, постколониальная теория, экологическая критика и гуманитарные аспекты экологии. Он является создателем и координатором Мнемонической сети (Mnemonics network), международной инициативы сотрудничества по обучению аспирантов, специализирующихся на исследованиях памяти. Также он является сопредседателем рабочей группы «Трансформация окружающей среды» (Transformation of the Environment) в рамках проекта Медленная память (Slow Memory COST Action, European Cooperation in Science and Technology).
E-mail: stef.craps@ugent.be
Книги автора:
Bond, Lucy, and Stef Craps. Trauma. New Critical Idiom. Abingdon: Routledge, 2020.
Craps, Stef. Postcolonial Witnessing: Trauma Out of Bounds. Basingstoke: Palgrave Macmillan,2013.
Craps, Stef. Trauma and Ethics in the Novels of Graham Swift: No Short-Cuts to Salvation. Brighton: Sussex Academic Press, 2005.
С.Э.: Ян Ассманн считает, что коммуникативная (семейная) память современных людей обычно составляет три поколения (80-100 лет). Как глубока ваша семейная память?
С.К.: Утверждение Ассманна полностью соответствует моему случаю. Я помню, что в детстве говорил с моими бабушками и дедушками о времени, когда они были молодыми, но дальше этого моя семейная память не идет. Я знаю лишь несколько исследователей памяти с действительно увлекательными семейными историями, связанными с великими историческими событиями, которые стали главной причиной их интереса к исследованиям памяти, но, к сожалению или к счастью, это не мой случай. Если говорить о двух поколениях моих предков, то это фламандские крестьяне и, насколько я понимаю, и более ранние предки тоже были фламандскими крестьянами. Я хочу сказать, что ничего не знаю о моих предках, чьи жизни были бы затронуты историей настолько основательно, чтобы память об этом передавалась последующим поколениям.
С.Э.: Вторая мировая война является главной травмой ХХ века, и она все еще весьма чувствительна в «регионе памяти» вдоль бывшего Восточного фронта от Финляндии до Греции. Как обстоят дела на западе Европы? Жива ли память о Второй мировой войне в Бельгии и в вашей семье?
С.К.: Я считаю, что эта память жива в «комплекте» с памятью о Первой мировой войне, так как Бельгия была местом жесточайших сражений на Западном фронте в годы той войны. В 1914–1918 на полях Фландрии погибли, были ранены и пропали без вести более миллиона человек. Особенно большими были потери в битве при Пашендейле (31 июля — 10 ноября 1917 года). День перемирия 11 ноября 1918, который считается днем окончания Первой мировой войны, является государственным праздником Бельгии, тогда как 8 мая 1945 — День победы союзников над нацистской Германией — государственным праздником не является, или пока не является, так как в последние годы поступают предложения исправить ситуацию. Размах коммеморации во Фландрии в связи со столетием Первой мировой войны действительно поражает. Экспозиции большинства крупных музеев включают разделы, посвященные двум мировым войнам. Также поддерживаются места травматической памяти (sites of conscience): провинция Западная Фландрия испещрена военными кладбищами, о жертвах Первой мировой войны напоминает Музей Фландрских полей и Менинские ворота в Ипре, память о Второй мировой засвидетельствована бывшим нацистским лагерем военнопленных Форт Бреендонк и казармами Доссен в Мехелене, где нацисты создали транзитный лагерь, откуда бельгийских евреев и цыган отправляли в Аушвиц. Обе мировые войны занимают важное место в школьной программе. Из разговоров с моими бабушками и дедушками более всего мне помнятся их рассказы о войне. Все это позволяет считать, что мировые войны занимают выдающееся место в бельгийской культуре памяти. Меня поражает контраст этой памяти с почти полным молчанием по поводу колониального прошлого страны. Американский журналист Адам Хохшильд (Adam Hochschild) автор книги «Призрак короля Леопольда: история жадности, террора и героизма в колониальной Африке» назвал это явление «великим забыванием» бельгийских преступлений в Конго. Я подозреваю, что в данном случае мы имеем яркий пример «покрывающего воспоминания» (З. Фрейд, screen memory), когда память о двух мировых войнах используется ради отвлечения внимания от постыдной колониальной истории бельгийских владений в Центральной Африке.
С.Э.: Почему вы стали заниматься исследованиями памяти? Повлияла ли на вас семейная память или были другие причины?
С.К.: Я пришел к исследованиям памяти через мой интерес к тому как литература несет в себе свидетельство о травматических событиях и опыте. Я не думаю, что моя обыкновенная (plain vanilla) семейная история оказала существенную роль в формировании моих исследовательских интересов, хотя, как я уже говорил, на ряд специалистов в нашей области заметно повлияли семейные воспоминания. Моя магистерская работа в Лёвенском университете была посвящена роману Салмана Рушди «Стыд», который является хрестоматийным примером того, что Линда Хатчеон назвала «историографическая метапроза» (historiographic metafiction). Под этим понимаются постмодернистские романы, которые своеобразно представляют историю. Они конструируют свою версию прошлого, но ставят читателя в известность, что идет конструирование и критически обсуждают этот процесс: включения, исключения, интерпретации и т.д. Моя докторская диссертация также началась с исследования метапрозы на примере работы современного британского автора Грэма Свифта (Graham Swift) «Земля воды» (Waterland), одного из самых известных образцов этого жанра. Однако в процессе работы (это было в конце 90-х) я сосредоточился на травматических и этических аспектах романа Свифта. Научным руководителем моей диссертации был профессор Лёвенского университета Ортвин де Граф (Ortwin de Graef), который обратил мое внимание на только вышедшие в то время работы Кэти Карут (Cathy Caruth), Шошаны Фельман (Shoshana Felman) и Джефри Хартмана (Geoffrey Hartman). Ортвин не случайно обратил мое внимание на это зарождавшееся тогда направление исследований, так как он подобно упомянутым авторам был увлечен деконструкцией и постструктурализмом. Более того, он, как и упомянутые его коллеги по деконструкции, был потрясен делом Поля де Мана — одного из отцов этого направления. Именно Ортвин в ходе написания своей докторской диссертации нашел антисемитские публикации де Мана военного времени. Ортвин усматривал в теории травмы попытку критической парадигмы (назовем ее текстуализмом), которая попала в затруднительное положение, укрепиться и спастись, надев на себя этическое обличье. Таким образом, я унаследовал интерес к проблемам травмы и памяти от моего научного руководителя.
С.Э.: Вы критически относитесь к оптимистам, которые преждевременно провозгласили третью «транснациональную» стадию исследований памяти и мнемонических практик. Вы считаете, что попытка учредить память о Холокосте в качестве лекала глобальной памяти провалилась из-за того, что она ограничена западным контекстом и представители незападных стран воспринимают ее как попытку навязать им западную гегемонию в сфере памяти. Ваши оппоненты могут возразить, что географическая привязка (locatedness) Холокоста менее важна, чем беспрецедентная эмпатия (сочувствие) к прежним «парадигматическим чужакам», которых большинство христиан много веков считали своими «природными врагами», так как они, якобы, распяли Христа. С этой точки зрения память о Холокосте является механизмом эмпатии ко всем жертвам мировой истории, включая жертв рабства, колониальной эксплуатации, геноцидов и т.д. В чем по вашему мнению состоит ошибочность их аргументации?
С.К.: Я пытаюсь сдвинуть благодушное или даже эйфорическое отношение к транснациональным (транскультурным) исследованиям памяти в сторону более критического и более рефлексивного подхода. Я призываю к осторожности и не разделяю оптимизма, который переполняет работы таких исследователей как Даниэль Леви (Daniel Levy) и Натан Шнайдер (Natan Sznaider), Джефри Александер (Jeffrey Alexander), Элисон Ландсберг (Alison Landsberg) и Кэти Карут, возвестивших то, что Астрид Эрлль (Astrid Erll) назвала «третьей стадией» исследований памяти. В моей книге «Постколониальное свидетельство: Травма без границ» я показываю, что утверждения об универсальности, особенно это относится к Холокосту, не всегда способствуют транскультурному взаимопониманию и способствуют развитию демократии, терпимости и прав человека. Я выявил тенденцию как недооценки негативных последствий, к которым могут привести и уже приводят сравнения с Холокостом, так и переоценки реального масштаба памяти о нем. Необходимо учитывать, что во многих частях незападного мира ссылки на Холокост не являются общепринятыми. Следовательно, утверждать, что Холокост является единственным источником моральных уроков для человечества, означает низводить миллиарды людей, прежде всего на глобальном Юге, до уровня морально незрелых существ. В этом проявляется колониальная перспектива, вступающая, на мой взгляд, в конфликт с проектом учреждения универсальной культуры прав человека, о которой так заботятся на словах Александер и Леви вместе с Шнайдером.
С.Э.: Как вы считаете возможен жизнеспособный проект глобальной памяти, использующий другой образец (или набор образцов) вместо Холокоста или глобальная память является нереалистическим предприятием не только для нашего времени, поскольку это вечная утопия?
С.К.: Если мы оставим в стороне вопрос, насколько это возможно теоретически (мнения об этом расходятся), то я, честно говоря, не уверен, что «глобальная память» является чем-то вдохновляющим. В любом случае я опасаюсь последствий, связанных с попытками воплотить ее в жизнь. Может существуют другие способы движения в этом направлении, но на мой взгляд, делая глобальной одну из групповых памятей и утверждая ее в качестве универсального морального стандарта, мы рискуем вытоптать или заблокировать другие памяти. Я против того, чтобы навязывать одну коллективную память (скажем, о Холокосте) обществам, озабоченным другими травмами, причинившими им страдания (например, западным империализмом), поскольку подобные попытки, скорее всего, будут восприниматься в незападных странах не иначе как колонизаторский шаг, который принесет лишь вред тем, кто включит эту память в свой канон. Я всей душой поддерживаю транскультурные и многовекторные перемещения памяти, и я осознаю, что передача сочувствия к историческому опыту людей из других обществ может породить социальную солидарность между ними, но, на мой взгляд, не это является целью тех, кто пытается внедрить «глобальную память». Я боюсь, что в случае глобальной памяти отсутствуют взаимность, равенство и двусторонний трафик обмена памятями, который присущ транскультурным и многовекторным формам. Считайте меня излишне подозрительным, но установление одной частной памяти в качестве универсальной и, следовательно, более значимой, чем остальные памяти, возмущает меня как попытка распространить западную гегемонию в область коллективной памяти.
С.Э.: Нарастающий во многих европейских странах национализм крайне правых является вызовом, который требует адекватной реакции со стороны исследователей памяти. Многие из наших коллег верят, что агонистический подход Шанталь Муфф (Chantal Mouffe) является эффективным средством, позволяющим противостоять антидемократическим силам. Вы согласны, что агонизм может быть эффективен в конкуренции со сторонниками антагонизма, или неободимо найти другие средства для эффективного противостояния угрозе крайне правых?
С.К.: Это сложный вопрос, на который я тоже желал бы знать ответ. Я помню статью Анны Ченто Булл (AnnaCento Bull) и Ханса Лауге Хансена (Hans Lauge Hansen) «Об агонистической памяти» (2016). Опираясь на исследование в рамках финансируемого ЕС проекта «Тревожное воспоминание и социальная сплоченность в транснациональной Европе (UNREST project, Unsettling Remembering and Social Cohesion in Transnational Europe) и работы Шанталь Муфф, авторы предлагают агонистическую память — рефлексивный, диалогический способ воспоминания, в том числе и о политических конфликтах — как третий путь, который способен вывести из, по их мнению, тупикового противостояния между спускаемой сверху космополитической памятью ЕС и идущей снизу антагонистической памятью крайне правых. Не обсуждая теоретические достоинства этой новой привлекательной модели, должен с удивлением отметить, что, как мы можем судить по глобальному упадку демократии за последние шесть лет, этот корабль так и не поплыл. В 2016 крайне правые только начинали свое восхождение, но сейчас многие из них уже у власти или близки к ней в целом ряде стран, достаточно упомянуть Брексит, Трампа, Болсонаро, наряду с такими авторитарными лидерами как Орбан, Моди, Эрдоган и, конечно, Путин, которые уже находились у власти в то время, но с тех пор еще более консолидировали свои режимы и значительно осмелели. Кроме того социальный и медийный пейзаж стал еще более поляризованным и токсичным, в результате пространство для агонистических дебатов стремительно сжимается. Боюсь, что в таком достаточно депрессивном контексте я не испытываю большого оптимизма относительно возможности успешно внедрить агонистический способ воспоминания в публичные дебаты, по крайней мере, в ближайшее время.
Одна вещь, которой исследователи памяти могут и, по моему мнению, обязаны, не смотря ни на что, больше заниматься, это культура памяти крайне правых, которая является транснациональной, но, разумеется, не космополитической. Это, кстати, еще одна причина почему исследования памяти должны воздержаться от некритического отношения к транснациональной динамике. Лучшее понимание реакционной политики памяти «другой стороны» может помочь нашей дисциплине более эффективно разрабатывать способы сопротивляющегося воспоминания, в которых мы, очевидно, испытываем срочную необходимость. Пока такие исследования редки, но статья Нейла Леви (Neil Levi) и Майкла Ротберга (Michael Rothberg) «Исследования памяти в момент опасности: фашизм, постфашизм и современное политическое воображение» (2018) представляет вдохновляющий пример. Другим перспективным направлением для актуальных с точки зрения будущего исследований памяти должно стать критическое рассмотрение проблемы: действительно ли гегемонистская культура памяти, возникшая после Холодной войны, с ее требованиями толерантности и защиты меньшинств причастна к современному возрождению крайне правых, и если причастна, то какова степень ее ответственности? В результате, как утверждает Валентина Пизанти в провокативной книге «Стражи памяти» (2021, автор предисловия Майкл Ротберг), должна произойти основательная переоценка ценностей.
С.Э.: Ваши творческие планы?
Мой новый проект находится на пересечении исследований памяти и гуманитарной экологии (environmental humanities). Он фокусируется на том, как современная литература и культура в целом сталкиваются с эстетическими, этическими и экзистенциальными вызовами, порожденными климатическими изменениями и в целом антропоценом, предполагаемой новейшей геологической эпохой, когда человек стал главным двигателем изменений окружающей среды, наиболее заметным из которых является глобальное потепление. Климатические изменения часто обсуждаются в строго ограниченном естественнонаучном, экономическом и техническом контекстах, но у многих людей также возникают фундаментальные вопросы смысла, ценностей и справедливости, поскольку традиционные способы понимать мир и жить в нем все меньше соответствуют современной действительности. Климатические изменения бросают вызов воображению, потрясают до основания саму идею что значит быть человеком и принуждает нас пересмотреть наши отношения с планетой и друг другом. Я рассматриваю взаимодействие воображения с изменениями климата через литературные тексты и художественные работы, рассказывающие инновационные истории, которые в свете настоятельных требований антропоцена стремятся содействовать перемене точек зрения, возникновению новых способов мышления и чувствования. Я недавно написал несколько статей и участвовал в ряде дискуссий по поводу экологической скорби (mourning), процесса примирения с разрушением окружающей среды, и надеюсь, что со временем из них сможет сложится книга. В любом случае я собираюсь двигаться в этом направлении в ближайшие годы. Замысел изучения различных креативных практик экологической скорби, осуществляемых рядом писателей, художников, активистов и институтов, имеет целью понять, как ухудшение окружающей среды формирует опыт, порождает высказывания и практические действия.
Разумеется, что я не единственный, кто обратился к проблеме климатического и экологического кризиса. В недавнее время среди исследователей существенно возрос интерес к проблемам окружающей среды. Это неудивительно в связи с тем, что последние прогнозы свидетельствуют о том, что ситуация продолжает ухудшаться и следовательно игнорировать ее, как это происходило долгие годы, становится все сложнее. Когда в середине 2010-х я вместе с несколькими коллегами, в их числе Рик Кроншоу (Rick Crownshaw), Люси Бонд (Lucy Bond), Джессика Рэпмон (Jessica Rapson) и Розэн Кеннеди (Rosanne Kennedy), начал заниматься экологической памятью, то был поражен безмятежным характером панелей и докладов по проблемам окружающей среды на конференциях исследователей памяти, которые я посещал в те годы. Во вступительном обращении на круглом столе, посвященном месту антропоцена в исследованиях памяти, которое было опубликовано в журнале «Мемори Стадиз» в 2018, я объявил о наступлении новой четвертой фазы исследований памяти, когда исследователи должны начать мыслить не только социально, но и экологически. Приятно наблюдать, что появляется все больше работ такого рода, хотя исследователям все еще сложно отринуть сугубый антропоцентризм и принять во внимание объемную пространственно-временную шкалу антропоцена. Такая работа активно стимулируется проектом «Медленная память» Европейской кооперации в области науки и технологий. Руководителем проекта является Дженни Вюстенберг (Jenny Wüstenberg). Целью является исследование памяти не о внезапных насильственных событиях, а о медленных не столь приметных изменениях, таких как деиндустриализация, неолиберальная реструктуризация и, разумеется, ухудшение экологической ситуации. Я рад сообщить, что являюсь вместе с Риком Кроншоу сопредседателем рабочей группы «Трансформация окружающей среды» этого масштабного проекта. Я с удовольствием ожидаю совместной работы с членами нашей группы в ближайшие годы, в результате которой, уверен, мы добьемся значительных успехов и сумеем на полных правах включить исследования памяти в изучение планетарного кризиса.
С.Э.: Спасибо за интервью!
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.