Пер Рудлинг: «Необходимо признать, что “мемориальные законы” являются западноевропейским изобретением»
Photo courtousy of the KAW, and Marcus Marketic is the photographer.
Пер Андерс Рудлинг, профессор Лундского университета (Швеция). С 2019 по 2024 является стипендиатом Академии Валленберга, финансируемой фондом Кнута и Алисы Валленбергов. В 2015-2019 был приглашенным стипендиатом Национального университета Сингапура, в 2015 – приглашенным профессором Венского университета, стажером-исследователем (post-doctoral fellow) Лундского университета в 2012-2014 и Университета Грейфсвальда (Германия) 2010-2011. Защитил докторскую диссертацию в Университете Альберты (Канада, 2009). Магистерские степени получил в Государственном университете Сан-Диего (США, 2003) и в Уппсальском университете (Швеция, 1998). Среди его работ:
— The Rise and Fall of Belarusian Nationalism, 1906-1931. Pittsburgh, PA: University of Pittsburgh Press, 2015. 436 p. (Pitt Series in Russian and East European Studies). The book received the Kulczycki prize in Polish history from ASEEES in 2015;
— The OUN, the UPA and the Holocaust: A Study in the Manufacturing of Historical Myths.
Pittsburgh, PA: University Center for Russian and East European Studies, 2011. 71 p. (The Carl Beck Papers in Russian and East European Studies; vol. 2107);
— “Long-Distance Nationalism: Ukrainian Monuments and Historical Memory in Multicultural Canada.” In: Public Memory in the Context of Transnational Migration and Displacement: Migrants and Monuments. Marschall, S. (ed.). Basingstoke, UK: Palgrave Macmillan, 2020. P. 95-126. (Palgrave Macmillan Memory Studies Series);
— “Eugenics and Racial Anthropology in the Ukrainian Radical Nationalist Tradition.” In: Science in Context. 2019. 32, 1. P. 67-91;
— “The Khatyn Massacre in Belorussia: A Historical Controversy Revisited.” In: Holocaust and Genocide Studies. 2012. 26, 1. P. 29-58;
— “’They Defended Ukraine’: The 14. Waffen-Grenadier-Division der SS (Galizische Nr. 1) Revisited.” In: Journal of Slavic Military Studies. 2012. 25, 3. P. 329-368.
Дорогой профессор Рудлинг, чтобы убедиться в справедливости концепции Яна Ассманна о глубине семейной памяти (три поколения или 80-100 лет), мы часто спрашиваем авторов нашего журнала, как далеко простирается их семейная память. Самые глубокие семейные корни обнаружил известный славист Ричард Темпест, чьи вероятные предки прибыли на британские острова в составе дружины Вильгельма Завоевателя в 1066 (https://istorex.ru/richard_tempest_perviy_tempest_pribil_v_angliyu_vmeste_s_druzhinoy_vtorzheniya_vilgelma_zavoevatelya). Большинство интервьюируемых прослеживают свою родословную до девятнадцатого века и лишь несколько человек подтвердили справедливость концепции Ассманна. Как глубоки ваши семейные корни?
Я думаю, что ответ зависит от того, что понимается под семейной памятью. Двоюродный брат моего прадеда был страстным генеалогом и мой собственный двоюродный брат также увлечен этим занятием. В 1985 члены нашего рода специально собрались, чтобы отметить окончание работы по составлению истории нашей семьи, которая прослеживается до 1632. Швеция это истинный рай для любителей генеалогии. В этом смысле ее превосходит только Исландия. Многие шведы могут проследить свою родословную по церковным записям вплоть до Реформации, т.е. до шестнадцатого века. Мои родственники сумели сделать это и обнаружить нашего предка Мартина Рудлинга (Martin Rüdling), который проживал в 1632 в Саксонии, т.е. на территории нынешней Германии. Представители этой линии нашей семьи перебрались в Швецию в начале восемнадцатого века. Мой далекий предок (между нами 9 поколений) Иоганн Георг Рудлинг (Johann Georg Rüdling) приехал в Швецию в 1722, когда страна перестала быть великой державой и настала так называемая Эпоха свободы (Frihetstiden, 1718-1772). Он был ученым-гуманитарием и три его книги хранятся в библиотеке Лундского университета (https://lubcat.lub.lu.se/cgi-bin/koha/opac-search.pl?q=au:%22Rüdling%2C%20Johann%20Georg%2C%22). Первая из них вышла на шведском в 1731 под названием «Процветающий Стокгольм или краткое авторизованное описание ныне повсюду прославленного города Стокгольма, который является местом королевской резиденции, столицей и торговым центром, от его основания до наших дней, составленное для любителей истории и древностей на основании изучения нескольких надежных исторических книг и старинных памятников со всем тщанием и усердными трудами их покорным слугой Иоганном Георгом Рудлингом, благодаря милостивому дозволению его королевского величества» (Stockholm: Joh. Laur. Horrn, 1731). Потом еще последовала биография короля шведского и курфюрста гессенского Фридриха I, вышедшая в 1742 на немецком. Сын Иоганна Георга Андерс изменил написание фамилии на шведский лад, убрав из нее «умляут» (ü). Я предполагаю, что Иоганн Георг прибыл в Стокгольм через шведскую Померанию. До 1814 Швеция была полиэтничным государством, где жители говорили на нескольких языках. До Ништадтского мира 1721 Рига была самым большим шведским городом. Грейфсвальд до Кильского мира 1814 был городом с нашим старейшим университетом. Шведский король Фридрих I (правил 1720-1751) едва ли знал хоть слово по-шведски. Книги моего предка хранятся в библиотеке Лундского университета буквально через дорогу от места, где я читаю лекции. Я только еще собираюсь их прочитать. Это то, что касается документированной истории. Что же относится как бы к «живой» семейной памяти, то она, вероятно, захватывает двух прадедов моего деда, родившихся соответственно в 1806 и 1825. Я слышал истории о том, что они делали, где работали и как жили, от моих деда и бабки. В нашей гостиной находятся напольные часы и комод, на которых указаны годы их создания - 1796 и 1809. Это мебель моих предков, которая перейдет моим детям. Хотя мебель сохраняется, сведения о предках, родившихся в первой половине девятнадцатого века, воспоминания о периоде до 1850 являются смутными. Поэтому «живая» память, а не просто антикварный интерес, в нашей семье простирается не более чем на четыре-пять поколений.
2. Сфера ваших научных интересов включает бывший Советский Союз. Из интервью со многими западными славистами я заметил, что их выбор области научной специализации был связан с двумя яркими событиями советской истории. Те из поколения «бумеров», кто получал университетское образование на рубеже 1950-х и 1960-х, были впечатлены запуском первого спутника и полетом Гагарина. Так называемое поколение «X» и отчасти поколение «Y» восхищались Горбачевым и перестройкой. Чем был обусловлен ваш профессиональный выбор? Что повлияло на вас: семья, школьные учителя, товарищи, книги и т.д.?
Не могу припомнить, какой литерой обозначается мое поколение. Вроде бы «X»? (Только не спрашивайте, пожалуйста, что это «X» означает!). Я родился во времена Брежнева и Никсона, в последние годы действия шведской конституции 1809. Вы абсолютно правы в том, что мой выбор русского языка, сама возможность изучать русский язык, были обусловлены той эпохой. Я рос в небольшом городе Карлстад, расположенном в Западной Швеции, и мне посчастливилось учиться в единственной в лене (области) Вермланд средней школе, где преподавался русский язык, по крайней мере, теоретически. В конце застоя после 1979 никакой русский в средних школах уже не мог преподаваться. Вторжение в Афганистан, бойкот Олимпийских игр в Москве в 1980, история с советской подводной лодкой U137 (S-363, на Западе подводные лодки этого типа именовались Whiskey-class submarine), которая в 1981 налетела на скалу в территориальных водах Швеции вблизи от военно-морской базы Карлскрона – это были мои первые политические воспоминания. Советский Союз, мягко говоря, был не особенно популярен в Швеции в это время. Мне запомнились брови Брежнева, бледный Андропов и астматик Черненко. Все это не выглядело как олицетворение чего-то крутого (cool). В то же время этот чуждый мир меня завораживал. Моя бабушка была страстной разгадывательницей кроссвордов. Помню, когда мне было восемь или девять лет, она произнесла вслух упоминавшееся в кроссворде слово «Эстония». Поскольку к тому времени я знал все флаги и столицы Европы, то спросил ее ошарашенно: «Бабушка, что это за страна такая?» Вдруг к моему недоумению выяснилось, что есть страна, о которой я не знаю. Бабушка ответила: «Была такая страна, когда я была молодой». Я стал возражать: «Как это была? Что с ней произошло? Страна не может просто так исчезнуть». Но она настаивала: «Да, была такая страна, пока ее не захватили русские и больше она не существует». Я был озадачен. Я представлял себе что-то вроде Атлантиды или Помпеи, о которых я читал и смотрел документальные фильмы по телевизору. В старой энциклопедии, которая хранилась в гостиной, мы с бабушкой читали статью об Эстонии. Ревель, Пярну, Дерпт, Нарва и остров Ормсо (Вормси). Там даже шведы жили раньше. Илон Виклунд, которая иллюстрировала книги моей любимой Астрид Линдгрен, выросла в эстонском городе Хаапсалу. «Еще было две страны, которые захватили русские – Латвия и Литва». После этих слов я начал думать, что бабушка надо мной издевается (pulling my leg). Эстония (Estland) и Латвия (Lettland) – это похоже на названия стран. Но Литва (Litauen)? Это даже не звучит как имя страны и флаг, изображенный в старой энциклопедии, больше напоминает флаги африканских стран! Для меня открылся новый мир! Почему я никогда не слышал об этом прежде? В школе первым моим иностранным языком был английский, а вторым – немецкий. Если на начальной ступени средней школы вы выбирали немецкий вторым, то на второй ступени обычно в качестве третьего языка добавлялся французский. Я предложил одноклассникам выбрать русский. Если собиралась группа из девяти человек, то нам обязаны были преподавать язык три года. Вначале нас было девятеро, вскоре трое отсеялись, но нам шестерым три года преподавали русский язык. Вместе с политическими науками, немецким и историей это был мой любимый предмет. Только что рухнула Берлинская стена, Варшавский договор находился при последнем издыхании (on its last leg), в ГДР начала циркулировать западногерманская марка. Начались интереснейшие дискуссии по поводу сталинизма. Я читал все, что мог найти. Я хотел тогда стать школьным учителем истории, политических наук, русского и немецкого. После школы я поступил в Уппсальский университет, где на замечательной кафедре славянских языков преподавали не только русский, но также украинский, польский, чешский, сербский, хорватский, боснийский и болгарский. Я получил степень бакалавра по специализации «русский язык и литература» с дополнительными украинским и сербским языками. Магистерскую диссертацию писал на тему насильственного разгона парламента и смены конституции Ельциным, для чего работал в Москве в 1994 и 1995. Я был сертифицирован в качестве учителя русского языка, истории и политических наук. Потом получил вторую магистерскую степень, по теме истории восточноевропейского еврейства в Калифорнийском университете в Сан-Диего. Я был увлечен культурой ашкеназов, особенно советского еврейства, и польско-украинско-еврейскими отношениями в раннесоветскую эпоху. Я был поставлен в тупик «черной дырой» в исследовании этих пограничных территорий, особенно Белоруссии. В конце 1990-х была буквально горсть книг о Белоруссии на английском языке, в том числе стандартный учебник, написанный еще в 1956. Один-два исследователя тогда специально занимались Белоруссией и те лишь позднесоветским периодом. Фактически это было почти неизученное пространство. Для меня этот угол Европы представлял наибольший интерес как место встречи западного и восточного христианства, пространство геополитических столкновений Польши, Швеции, Германии и России, сердцевина территории высокой ашкеназской культуры, т.н. миснагедов, и эпицентр (ground zero) трагедии Холокоста. Последняя тема в то время не привлекала большого внимания именно в тех местах, где эта трагедия происходила. (Это было еще до выхода книги Яна Гросса «Соседи», где описывается, как жители польского местечка Едвабне сожгли своих еврейских соседей, и драматизации (histrionic) истории адептами Ющенко.) Возможно, эти мои занятия были в какой-то мере вызваны разгадыванием вместе с бабушкой того кроссворда в начале 1980-х, когда у меня открылись глаза на историю этого региона. Для меня было загадкой: почему в историографии эти территории представляют черную дыру? Эти соображения подтолкнули меня к изучению данной темы. Когда мне была предложена стипендия для написания диссертации от кафедры истории и классических языков университета Альберты, я переехал в канадские прерии и написал диссертацию под руководством Дэвида Марпла, а внешними консультантами (the external on my committee) были Джон-Пол Химка и Тимоти Снайдер.
Самыми красивыми языками для меня до сих пор остаются русский, норвежский и итальянский. Именно в таком порядке.
3. В университете вы преподаете будущим исследователям. Что вы можете сказать об их мотивации? Что общего между молодыми учеными и их старшими коллегами, и чем они отличаются друг от друга?
Парадокс состоит в том, что мир сегодня открыт и взаимосвязан в гораздо большей мере в сравнении со временами моего университетского обучения. Нам тогда требовались визы, чтобы попасть, скажем, в Эстонию (до 1997) или на Украину (2005). Перелеты тогда были очень дорогими. Я добирался до Москвы на пароме и поездом и стоял в очереди в эстонское консульство, чтобы получить транзитную визу. Сейчас (по крайне мере до пандемии) перелет из Мальмё во Вроцлав стоит 5 евро, автобус до аэропорта обходится дороже. В начале 1990-х, когда я начинал свои исследования, интернет только зарождался. Я заказывал билеты через Интурист и получал документы по телексу в туристическом агентстве. Свои работы я сохранял на дискете. Первые статьи я писал еще на электронной печатной машинке. Сейчас все гораздо доступнее. Я слежу за белорусскими протестами в реальном времени через Телеграм канал. В то же время в Лундском университете из всех славянских языков преподают только русский, даже польский не изучается. Сегодня вы можете слетать в Польшу по цене одного обеда в кафе, польская речь слышна в каждом магазине и на любой стройке, но наши студенты не знают других языков, кроме английского. Сегодня пишутся умные и изысканные диссертации о дискурсе венгерских СМИ или «антисионистской» кампании Гомулки 1967, но их авторы не читают на венгерском и польском. Мои двадцатилетние студенты, оказавшись в Копенгагене, это 40 километров от Лунда, говорят исключительно на английском. Я постоянно встречаюсь с их саркастическим шутками, когда задаю им для чтения публикации на датском и норвежском: «А что если я не понимаю датский? Ха-ха». Двадцать пять - тридцать лет назад молодые ученые моего поколения жили в другом мире. Шведский соотносится с датским и норвежским примерно как чешский со словацким и русский с украинским и белорусским. Для Скандинавии нормой является трехязычие. (Или, как это временами ощущается, все уже в прошлом?) Для моего поколения ответ датчанина шведу на английском воспринимался едва ли не как оскорбление. Для двадцатилетних это часто уже норма. Это то же самое, если бы белорусы в Гродно и украинцы в Житомире отвечали русскому на английском. Студенты считают, что это «интернационализация», на мой взгляд, докторанты, которые занимаются европейской историей без знания немецкого, – это провинциалы и glubokaia derevnia. При этом у меня много блестящих учеников. Но сегодня студенческая масса весьма неоднородна, уровень базовых знаний в целом значительно снизился и то, что раньше входило в обязательный набор эрудиции студента, сегодня, к моему прискорбию, таковым не является. Разумеется, «западный» мир разнообразен. Когда я преподавал в 2015-2019 в Сингапуре, мои студенты в сравнении со сверстниками из Швеции, Канады или Австрии работали с гораздо большим усердием. Мои бакалавры из Национального университета Сингапура в целом знали гораздо больше о Наполеоне, Бисмарке и Сталине, чем их шведские коллеги.
4. В годы Холодной войны американское правительство вкладывало значительные средства в изучение языка и культуры вероятного противника. Быстрый рост восточноевропейских и славянских исследований, в которых были задействованы несколько тысяч исследователей, явился позитивным побочным эффектом «русской угрозы». Сейчас мы переживаем своего рода повторение Холодной войны. Как, по вашему мнению, эта политика влияет на славистику?
Мое поколение росло, не чувствуя большой озабоченности «русской угрозой». Горбачев в целом воспринимался как разумный политик. Я провел более двух лет в ельцинской России. Мне было трудно представить Российскую Федерацию того времени как угрозу. Если и существовали тогда российские угрозы, то это были развал государства, коррупция и преступность. Моя магистерская диссертация была посвящена государственному перевороту, совершенному Ельциным в 1993, когда танки обстреливали парламент. Новая Дума была известна, прежде всего, благодаря скандальным выступлениям лидера ЛДПР Жириновского. В ходе государственного визита в Швецию в 1997 больной Ельцин едва держался на ногах и с трудом взобрался на трибуну в Риксдаге. Сельская Россия была тогда в удручающем состоянии. Я не принадлежу к поколению «Холодной войны». Мои профессиональные проблемы были в целом противоположного характера. Я получил вторую магистерскую степень в 1998, как раз когда обвалился российский рубль. В Швеции и Европе в целом шел процесс разоружения, и слависты были мало кому нужны. Финансирование славянской филологии было урезано. Советские исследования находились в упадке, попытки переформатировать дисциплину «изнутри» не приносили особо успешных результатов. Оставалось лишь несколько направлений исследований. Для Швеции это были балтийские соседи, прежде всего Эстония и Латвия. Интерес к Украине и всему, что оказалось за пределами расширившегося Евросоюза, был невелик. Это было одной из причин того, что я писал свою докторскую диссертацию в Западной Канаде. С приходом Путина и особенно после российской агрессии в отношении Украины ситуация изменилась, но на меня это повлияло лишь косвенным образом. Я не занимался напрямую русскими исследованиям, но разумеется, инструментализация истории, нарратив «двойного геноцида» (имеется в виду ревизионистская концепция, популярная в ряде восточноевропейских стран, согласно которой на смену нацистскому Холокосту пришел геноцид местного населения со стороны Советского Союза – С.Э.), реабилитация Бандеры и Шухевича на Украине, «новая идеология» Лукашенко – все это должно рассматриваться в широком контексте напористой политики Российской Федерации, которая пренебрежительно относится к суверенитету своих соседей и нарушает их границы. Но все это никак не повлияло на финансирование моих исследований. Я был приглашенным профессором восточноевропейской истории в Вене и Осло и координатором европейских исследований в Национальном университете Сингапура. Российско-грузинский и российско-украинский кризисы никак не сказались на занятии мной тех или иных должностей и их оплате. Так, в Сингапуре я в основном преподавал историю Германии, Польши, Австрии и Османской империи, в значительной мере в период девятнадцатого века. Мои исследования затрагивают Россию в незначительной степени, хотя я изучаю украинский национализм 1930-х - 1940-х. Да, после российского вторжения на Украину произошла резкая поляризация и политизация данного направления исследований. Давление было столь сильным, что те из нас, кто активно занимался украинской тематикой, были вынуждены принять сторону «Майдана» и громко протестовать против российского вмешательства. Я вижу свою роль в том, чтобы предоставить читателям и студентам инструменты и фактическую базу, которые позволили бы им самостоятельно формировать свое мнение, и понимать события прошлого в их историческом контексте. Мои работы по проблеме Холокоста на Украине никогда не были популярны среди украинской диаспоры, но до недавних пор никто не рассматривал их с точки зрения инструментализации истории. Тем не менее, отношения с рядом коллег, и даже некоторых приятелей, были прерваны по причине моей научной позиции. Я никогда не относил себя к сообществу украинских исследований. Но ряд моих коллег, кто считал себя частью этого сообщества, были подвергнуты остракизму и потеряли многих долголетних друзей. Мое научное поле включает украинские, польские, белорусские и еврейские исследования. У меня хорошие отношения с польскими коллегами, исследователи белорусской и еврейской проблематики также всегда привечали меня и включали в свои сообщества. Я считаю, что лучше не входить в близкие отношения ни с одной из таких групп и не отождествляться с проводимой их членами политикой. Единственное, что, по моему мнению, должно сближать научных работников – это объект исследования. Может было бы и неплохо, если бы «возобновление» Холодной войны приводило к росту финансирования и возрастанию ресурсной базы исследований. Но лично на мне это никак не сказывается. Я счастлив и считаю за честь получать щедрое финансирование от фонда Кнута и Алисы Валленбергов. Это позволяет мне как привлекать к работе аспирантов и молодых докторов, так и заниматься собственными исследованиями. Но фонд Валленбергов – это частная организация, щедрым грантом которой распоряжается Лундский университет. Поэтому между финансированием моего нынешнего исследовательского проекта и «новой Холодной войной» если и есть связь, то лишь косвенная. Этот проект посвящен украинским эмигрантам времен Холодной войны, а именно тому, как они использовали историю в политических целях. Российская Федерация периода после 1991 играет незначительную и лишь косвенную роль в моих нынешних исследованиях.
5. Во многих случаях историческая политика искажает результаты исторических исследований ради достижения прагматических целей правительств. Но существует редкий и, возможно, уникальный случай войн памяти между Россией и ее ближайшими европейскими соседями, когда российская пропаганда основывается на архивных документах. Прославляя нацистских коллаборационистов, страны Балтии и Украина сдают козырные карты пропагандистам Российской Федерации. В этой противоречивой ситуации многие серьезные исследователи восточноевропейских националистических движений, сотрудничавших с нацистами, обвиняются как местными националистическими активистами, так и представителями диаспор в том, что льют воду на мельницу Путина. Каким образом международное академическое сообщество может совладать с этим идеологическим давлением, которое представляет явную угрозу независимым научным исследованиям?
Хороший вопрос. Думаю, что одним из результатов этого давления станет отказ многих исследователей писать на эту чувствительную тему. Это минное поле, по которому небезопасно ходить. С другой стороны, если вы занимаете постоянную должность в университете в стране, где нет мемориальных законов и где нет правила навешивать на ученого ярлык «иностранного агента», то долг историка воспользоваться этой драгоценной свободой. Существует длинный список историков, которые подвергаются различным формам давления и цензуры: в России преследуют Юрия Дмитриева, в Польше недавно был процесс против Яна Грабовского и Барбары Энгелькин, в Литве оказывается давление на Руту Ванагайте, в Венгрии с подобной ситуацией столкнулся Центрально-Европейский университет. На Украине принят ряд мемориальных законов, вроде 2538-1, которые политизируют память и предписывают, о чем можно и о чем нельзя говорить. Опыт работы в несвободной стране с серьезными ограничениями свободы слова приучил меня к тому, что политические свободы не являются чем-то само собой разумеющимися. Одна из проблем мемориальных законов состоит в том, что они, как, например, украинский закон 2538-1, распространяются не только на украинцев, работающих на Украине, но и на граждан всех государств. Украинский случай мне известен лучше других. Здесь по «экспертному заключению» комитета по делам СМИ, который возглавляет глава т.н. мельниковского крыла ОУН, были запрещены книги англичанина Энтони Бивора и шведского писателя Андерса Риделла. Недавно активисты бандеровского крыла ОУН из Канады снова обратились с письмами к ректору моего университета и к правительству Швеции, намекая, что не только я, но и мой работодатель Лундский университет, являемся участниками «гибридной войны», кампании по распространению клеветы и разжиганию ненависти в отношении Украины, тем самым подвергая опасности жизни украинских националистов, проживающих в Канаде. Письма последовали после того, как в Эдмонтоне был осквернен мемориал Романа Шухевича, сооруженный на средства канадских налогоплательщиков. Кроме того в Оуквилле (провинция Онтарио) кенотаф ветеранам дивизии Ваффен СС Галичина был разрисован граффити: «Памятник нацистам». Лига украинских канадцев - ведущая организация канадских бандеровцев, возлагает ответственность за эти происшествия на мои публикации в рецензируемых научных журналах и на меня лично. Я предполагаю, что настоящее интервью русскому коллеге только подтвердит убеждение этих радикалов в том, что я являюсь «иностранным агентом». Но я знаю, что нахожусь в привилегированном положении. Сейчас не 1937 год, да и в сравнении с моими белорусскими и российскими коллегами я – счастливчик. Я рассматриваю это давление как организованную попытку уничтожить меня как исследователя, при этом воспринимаю ее не более как досадную помеху. Я считаю, что лучшая реакция в данном случае – относиться к организаторам этой травли как к объекту изучения. Чем я собственно сейчас и занимаюсь. Такие исследования кроме прочего доказывают, что занятия историей и в целом гуманитарными науками имеют смысл. Это также возможность подтвердить приверженность свободе научного исследования и призыв к повсеместному пересмотру мемориальных законов. Необходимо трезво признать, что исторические законы являются западноевропейским изобретением. Франция первой в 1990 ввела запрет на отрицание Холокоста. За ней в 1994 последовали Германия, Бельгия, Швейцария, Австрия, а потом еще ряд государств. Потом Франция пошла дальше и запретила отрицание геноцида армян. Таким образом, Литва, Украина и Россия со своими мемориальными законами лишь присоединились к тренду, инициированному «старыми» членами ЕС. Недавно министр внутренних дел Швеции заявил, что наша страна также собирается ввести закон, запрещающий отрицание Холокоста. В то же время несколько дней спустя после признания Байденом геноцида армян министр иностранных дел Швеции отказался применять понятие «геноцид» для описания того, что случилось в 1915 с армянами, ассирийцами, халдеями (ассирийцами-униатами), понтийскими греками. Считаю, что политики должны оставить эти вопросы историкам, обеспечив им свободу исследования, без ограничения его мемориальными законами. Это, по моему мнению, было бы лучшим решением. К сожалению, во многих странах нарастает разрыв между тем, что знают историки, и тем, что политики и их агенты памяти считают необходимым сообщать публике.
6. Секретарь редакции нашего журнала Елена Качанова живет в Швеции. Она рассказала, что в вашей стране недавно вышла книга Хенрика Берггрена «Посторонняя страна. Швеция и война» (Henrik Berggren. Landet utanför. Sverige och kriget), которая вызвала большой резонанс. Если вы уже читали книгу, можете рассказать о ней. Может она как-то изменила Ваши представления о вовлеченности Швеции во Вторую мировую войну?
У меня уже есть эта книга, точнее, ее первый том. Пока я имел возможность прочесть только несколько глав. Хенрик Берггрен – один из лучших наших историков и я собираюсь внимательно прочесть его работу. Не очень хочется говорить о книге, которую только просмотрел. По моему впечатлению в ней не так много нового фактического материала для профессионального историка. Ее новизна скорее заключается в целостном взгляде на этот период истории. Швеция проводила крайне двусмысленную политику в отношении держав Оси, которая, прежде всего, определялась тем, как шведские власти в тот или иной момент оценивали возможный исход войны.
7. И последний вопрос: о ваших научных планах.
С 2019 по 2024 я являюсь стипендиатом Академии Валленберга, финансируемой фондом Кнута и Алисы Валленбергов. Их щедрое финансирование позволило мне нанять на полную ставку одного аспиранта и помогло привлекать двух и более молодых исследователей к работе над моим проектом о памяти, миграции и исторической продукции. Мое собственное исследование сосредоточено на канадской общине украинских националистов, особенно на представителях крупнейшей политической группы националистической эмиграции, на крайне правом (бандеровском) крыле Организации украинских националистов. С 1948 в Северную Америку прибыли десятки тысяч активистов ОУН и они приобрели особенно большое влияние в Канаде, где проникли и захватили руководство в организациях украинской общины. После введения в 1971 в Канаде политики мультикультурализма значительные суммы стали оседать на счетах этих организаций, которые начали оказывать существенное влияние на политику Канады в отношении Украины. Я уделяю особое внимание их культуре памяти, в центре которой, как описывает этот нарратив истории Украины один из коллег, стоит «Голодомор»-ОУН-УПА. Согласно этому нарративу, определяющими чертами современной украинской истории являются, с одной стороны, задуманный в Москве геноцид украинского народа, в результате которого, по мнению украинских националистов, погибло от семи до десяти миллионов украинцев, а с другой – героическое сопротивление бандеровских ОУН и УПА «вечным врагам» украинского народа. Я уделяю особое внимание конкурирующему с Холокостом виктимному нарративу Голодомора, который сочетается с замалчиванием ответственности ОУН и УПА за Холокост, а также Волынскую резню 1943. Кроме того, важно рассмотреть, каким образом этот нарратив был реэкспортирован из Канады на Украину. И как отсутствие, используя немецкий термин, Aufarbeitung (проработка прошлого) открыло многочисленные пути для инструментализации этого нарратива, усилиями Ющенко, Порошенко и легитимирующих их историческую политику ученых. Эта политика дала возможность таким российским активистам, как Александр Дюков, активно использовать прошлое с целью легитимировать российское вторжение. Мое исследование – это такая метаистория или «метаисториография», помещающая инструментальное использование истории в более широкий контекст. Кроме того, я задаюсь вопросами о нормативном мультикультурализме, эмиграции и «удаленном» (long-distance) национализме, генерируемом диаспорой. В рамках этого проекта я также собираюсь предоставить мое исследование украинской «декоммунизации» и деятельности Украинского института национальной памяти, а также хочу завершить работу над биографией Миколы Лебедя, активного деятеля бандеровского крыла ОУН в период Второй мировой войны.
Спасибо большое за интервью!