«Она меня всегда предупреждала: “Никогда не говори вне дома, что мы говорим у себя на кухне”». Писатель Валерия Викторовна Перуанская. Вспоминает внучка Мария Гальчук
Беседовал С.Е. Эрлих
С.Э.: Ваша бабушка – Валерия Перуанская была писателем, журналистом, работала в советских «толстых журналах» и различных СМИ и с детства вела свой дневник. Расскажите, пожалуйста, о ее предках.
М.Г.: В советское время о предках говорили очень мало. Я только знаю, что матерью Валерии Перуанской была Римен Анна Ивановна. Она называла себя отпрыском обедневшего польского дворянского рода. Хотя, возможно, это было не так. Тут все очень приблизительно. Мне говорили, что прабабушка до конца своих дней даже разговаривала с польским акцентом. Моя мама помнит от неё некоторые польские детские присказки. Из семейных легенд я знаю, что прабабушка практически потеряла свою семью. Дети рано остались сиротами. Старший брат Казек без вести пропал в Первую мировую, младших братьев и маленькую сестру забрали в польский католический приют. Прабабушка всю жизнь страдала по своим братьям и сёстрам. Анна была самая старшая из сестер, ее взял к себе экономкой дядюшка Леопольд в особняк на улице Гороховой. Позже Анне удалось пристроить к нему и свою сестру Юзефу. Анна надеялась, что когда встанет на ноги, то сможет забрать младших из приюта. Это была настолько больная тема для нашей семьи, что даже я – правнучка – помню всех по именам. Старшие: Казимир и Анна – носили фамилию матери – Римен и были Ивановичи по отчеству, т. к. были незаконнорожденными. Их родителям не разрешали жениться то ли из-за разницы в вероисповедании, то ли из-за финансовых трудностей… Когда они наконец поженились, то все младшие дети – Юзефа, Вильгельмина, Михель и Каспер – уже были Леонардовичами по отчеству и Станкевичами по фамилии. Это очень распространённая польская фамилия, поэтому родственников найти практически невозможно…
Анна Ивановна Римен (она же Анна Леопольдовна Гирина)
В 1917 году, собираясь уезжать в Америку, дядюшка Леопольд предложил Анне, по слухам, поехать с ним, но на отказалась из-за своих братьев и сестёр. А приют, к несчастью, позже оказался на территории Финляндии, и единственное, что удалось о нем узнать, что он эмигрировал в Польшу, в Варшаву, и, скорее всего, во время войны от него ничего не осталось… Вот такая болезненная история по материнской линии.
«Это была настолько больная тема для нашей семьи, что даже я – правнучка – помню всех по именам»
Про бабушкиного отца я почти ничего не знаю. Знаю, что фамилия была Могилевский. Прадед вроде бы был тоже польского происхождения. Познакомились они с прабабушкой то ли в Москве, то ли в Питере и вроде бы в Москве поженились. Я так понимаю, что это был юношеский всплеск эмоций, спонтанность, возможно там не было большой любви. Валерия Викторовна рассказывала, что как-то её будущие родители шли то ли по Пречистенке, то ли по Остоженке и просто так вдруг решили зайти и пожениться. Вот так и зашли, и поженились. А бабушка моя родилась в 1920 году в Симферополе. В детстве я её спрашивала: «Твой отец москвич, мама жила в Питере, куда приехала из Прибалтики, а как же ты в Симферополе родилась?». На что она отвечала: «Они поехали отдыхать на море, и я там родилась». Я уже позже, когда стала старше, удивлялась: «Как это они в 1920 году в декабре (!) на море отдыхали?!». Потом бабушка всё объяснила… Хотя у нас в семье было принято говорить о многом прямо, этот факт она мне сообщила только тогда, когда я, проходя по истории «Советская Россия в кольце фронтов» или что-то вроде «Триумфальное шествие Советской власти», поняла, что в 20-ом году советской власти в Крыму-то ещё не было. Я тогда её прижала к стене, и она призналась, что, когда они добрались до Крыма, для простых людей уже не было никакой возможности попасть на корабль.
С.Э.: Они пытались убежать, но не получилось?
М.Г.: Да. В Крыму они прожили там какое-то время. Там моя прабабушка сильно сдружилась с матерью Александра Галича. Вот так бывает тесен мир! Через какое-то время они возвращались в Москву уже с Галичами. Моя бабушка полная ровесница с Галичем, и поскольку их матери дружили, они вместе играли в детстве. Потом их пути разошлись, однако позже он жил в соседнем доме. В Московском писателе на стене дома есть его памятная доска, которую всё время то разбивают, то снимают, но энтузиасты заново вешают…
Я называла бабушку по имени – Иля. Она всегда выглядела очень молодой, энергичной и красивой и категорически не желала называться бабушкой. Все звали её Лиля, а я – Иля, потому что «Лиля» в детстве было сложнее выговорить. И мои дети потом тоже называли её Илей.
Моя бабушка ходила в одни ясли с Галичем
С.Э.: В каком возрасте и в каком году она умерла?
М.Г.: Бабушка прожила до 91 года и умерла в 2012 году. А прабабушка умерла в 1967 году, не дожив несколько месяцев до моего рождения. Моя мама тоже называла её по имени: Баня (сократив «баба Аня»). Всё рассказы о ней были настолько живыми и частыми, с просмотром фотографий, что я её помню так, как будто бы знала ее лично.
Где-то в 60-х годах (уже в Оттепель) им позвонил кто-то из знакомых, очень взволнованный. Он сказал, что слушал «Голос Америки» и там передавали, что разыскивается Анна Римен. Я знаю уже со слов бабушки, что Анна не имела никакой возможности ответить, – к тому же она ещё и боялась. Наверняка в 37-ом году дедушка Яша сжёг все документы моей бабушки и прабабушки не случайно. Я пыталась запросить архив в Севастополе и в Симферополе (в паспорте записано, что она родилась в Севастополе, а с её слов – в Симферополе). Где она родилась – история достаточно тёмная. Когда я связывалась с севастопольским и вообще с Крымским архивом, мне ответили, что у них нет никаких записей. То ли это Яков Михайлович надежно зачищал следы, то ли, действительно, всё утеряно во время Гражданской и других войн. Свидетельства о рождении у моей бабушки нет в принципе, но есть справка, выданная Союзом писателей и Литфондом для представления на Новодевичье кладбище, о том, что по имеющимся у них документам Анна Римен является матерью Валерии Перуанской. Это для того, чтобы дочь имела возможность ухаживать за могилой матери и вообще – навещать, ведь раньше Новодевичье кладбище было закрытым. Больше нет никаких документальных подтверждений их родства.
Братья Гирины, верхний крайний слева – Яков Михайлович Гирин
Яков Михайлович на охоте с добычей
Валерия и Серафим Перуанские
(Слева направо) Елена Перуанская (Левенко), бабушка «Баня» – Анна Гирина, мама Валерия
Анна Леопольдовна и Яков Михайлович Гирины с внучкой Леной (слева)
А родного отца Валерии звали Виктор Александрович Могилевский. Умер он очень рано, в 1932 году, но до этого успел развестись с Анной и жениться на Клавдии. Его вторую жену я знала как свою прабабушку, «бабушку Клаву». Они с Илей были достаточно долго в очень теплых отношениях, Клава, бывало, сидела со мной маленькой, меня к ней забрасывали на праздники. После смерти прадеда она вышла замуж за другого человека, который потом тоже умер. Все втроём (вместе с моим прадедушкой) они похоронены на Донском кладбище.
С.Э.: Кем работали ваши прабабушки и прадедушки в советское время, чем занимались?
М.Г.: Прабабушка не работала. Как я говорила, по ее заверениям, она была из дворянской семьи и её учили быть хозяйкой дома: все это она делала она великолепно! Прабабушка Анна была очень эффектная, интересная женщина, пользовалась успехом у мужчин. Мама мне рассказывала, что поражалась, как можно в шикарном платье вытаскивать из духовки, например, шипящую курицу, не брызнув ни капельки ни на платье, ни на прическу, не испачкав рук? Анна занималась домом и собой, и, конечно, потом у неё были из-за этого проблемы с пенсией.
Она неплохо рисовала, музицировала, пела романсы, умела элегантно одеваться и создавать домашний уют. И шикарно готовила! Есть одна из семейных легенд, связанная с этим. Они часто принимали гостей. А Яков Михайлович (прадед) был работником НКВД, любил и имел возможность ходить на охоту со своими соратниками. С охоты он приносил дичь, которую она прекрасно готовила. И кто-то из гостей как-то сказал, мол такую-то шикарную птицу приготовит каждый дурак. На что прабабушка сильно обиделась и попросила прадеда в следующий раз поймать ворону, и потом эту ворону приготовила … Для неё обида была смертельной, и месть её была страшна: после того, как обидчики, как всегда завистливо нахваливая, съели этого самого «фазана», она показала им вороньи перья, специально ею сохранённые. Конечно, эти люди больше в гости не приходили. Для прабабушки это был её статус, её искусство, её имидж, который она всегда поддерживала.
При этом прабабушка в молодости была в некотором смысле «попрыгунья стрекоза» и часто отдавала дочку Валерию в детские лагеря, а сама занималась личной жизнью. Поэтому бабушке она свой хозяйский опыт не передала. Зато потом, в военные и послевоенные годы, она уже проводила много времени с внучкой и тут уж щедро делилась своим опытом. И моя мама готовила мне прабабушкины блюда.
«Она сильно обиделась и…приготовила ворону»
Из самых простых – драники (деруны, картофельные оладьи), но в их приготовлении есть свои хитрости. Моя бабушка их не знала и не готовила, а мама готовила, потому что напрямую получила навык от прабабушки.
А бабушка (есть много фотографий) часто бывала в НКВД-шных лагерях, где соответствующим образом воспитывали детей. Нужно ли говорить, каким духом классовой борьбы и коммунистической пропаганды она там пропиталась. Даже Яков Михайлович, который варился в НКВД-шной кухне тех лет и у которого совершенно отсутствовали «розовые очки», безуспешно ей что-то объяснить о реальном положении дел.
С.Э.: В какой должности работал её отчим в НКВД?
М.Г.: Я знаю, что, когда его послали в Ленинград, его должность называлась типа «директор автобазы». В домовой книге перед отъездом записано, что он инженер автобазы «Наркомпищпрома», по возвращении в Москву он записан уже как старший инженер, а затем директор радиоремонтной мастерской.
Он был по натуре не политиком, не управленцем, а скорее инженером, механиком. Дело в том, что все его братья были на разных должностях в правительстве Москвы и в народных комиссариатах. Их всего было семеро братьев. В «Некрополе Новодевичьего кладбища» перечислены практически они все и их должности. А у Якова Михайловича не указана должность, потому что он не был партийным работником. Он был технарь, любил технику, любил ее разбирать и чинить. Он притаскивал домой разные технические новшества, которые только появлялись. Про прадедушку у нас такая легенда: он приволок (именно ПРИВОЛОК) как-то новое изобретение – пароварку – и сказал всем уйти с кухни, мол, он сейчас за 15 минут сварит гречневую кашу. Можете представить, как его презирала прабабушка за всякие попытки готовить! Она гордо удалилась в комнату, ждать, что он там сварит. Не прошло и десяти минут, как раздался страшный взрыв. Пароварка оказалась бракованной – в ней забыли сделать клапаны (или они не работали) для выпуска пара. В общем, горе-устройство взорвалась, и кашу отскребали со всей кухни несколько дней. Прадеда спасло то, что он носил очки: взрыв произошел, когда наклонился над кастрюлей, у него всё лицо было в горячей каше, но глаза не пострадали.
«Не прошло и 10 минут, как раздался страшный взрыв».
А как-то он «притащил» холодильник, за что прабабушка Анна на него тоже фыркала и продолжала хранить масло – как всегда – в водичке на окне. Она побаивалась всем этим пользоваться, а он, наоборот – этим горел. Но, тем не менее, они очень хорошо вместе жили, очень друг друга любили и им не мешала разница во взглядах на технический прогресс. В то время у них у единственных в доме на Врубеля был телевизор – маленький, с огромной линзой. По особым дням – футбольным матчам или популярным кинопоказам – у них собирался практически весь дом. А гостей прабабушка очень любила.
Когда ещё до войны всех братьев Гириных поснимали с должностей, Яков, по словам бабушки решил не дожидаться, пока доберутся до него, и сам уехал работать в лагеря. Мама вспоминала, что вроде как он был в районе Воркуты, в Котласе. Но по документам, которые мне удалось найти, он побывал много где – и в Молотоской области (Пермский край, г. Кизел), работал он в Кизеллаге, в Печерлаге, среди заключённых. По легенде, они его очень уважали – за то, что он был добрым и порядочным, за золотые руки.
Есть ещё одна семейная история (уже не легенда, мне даже показывали ЭТОТ пропуск). Бабушка родила мою маму во время войны в 1943 году, а отчим в то время увез свою жену к себе в лагеря, потому что она не могла в Москве выносить воя сирен. Моя бабушка была с более крепкой нервной системой – она дежурила в ПВО, тушила фугаски, даже в бомбоубежище не ходила, а сразу шла на дежурство. Может быть потому, что в двадцать лет человек более бесстрашный, чем на пятом десятке. Валерию Перуанскую в домоуправлении даже представили к медали «За оборону Москвы».
Когда 1943 году бабушка родила мою маму и осталась без возможности работать, оказалось, что без рабочей карточки очень трудно прожить, так же как и без помощи бабушки с маленьким ребенком. Через каких-то знакомых военных она написала запрос в Кизел, чтобы вызвать свою маму (тогда это могло быть основанием для получения пропуска в Москву, иначе никак). Запрос ушёл, но несколько месяцев не было никакого ответа, и тогда послали второй запрос, уже с пометкой «срочно». Срочный дошёл, и её мама приехала – ей выдали пропуск по этому запросу. Мама Валерии стала сидеть с ребёнком – моей мамой, а Валерия смогла устроиться работу. И тут неожиданно приезжает дедушка. Откуда у дедушки появился пропуск? Оказалось, что его уговорили заключённые. Первый запрос (затерявшийся) пришёл через несколько недель после отъезда жены. Заключенные ему сказали: «Чего ты здесь сидишь? Там у тебя и внучка родилась, и жена твоя там. Что тебе с нами?» Он: «А как же я поеду?» «Мы тебе все сделаем». И на том первом запросе они подправили имя отчество так, что комар носа не подточил. Яков Михайлович не очень хотел пользоваться поддельным пропуском, но ребята настояли, убедили его, что все по справедливости, и он приехал в конце 1943-го года в Москву. Человек он был деятельный, в Москве занялся починкой техники, в частности – проигрывателей, радиоприёмников, записывающих устройств. У нас в семье был целый архив писем Дунаевского, которому прадедушка много чего чинил. До сих пор осталось несколько благодарственных открыток от Дунаевского, в том числе и его телеграмма-соболезнования по случаю смерти Якова Михайловича (остальное прабабушка сдала в архив – сохранилась справка).
С.Э.: Вы сказали, что он уволился ещё до войны. А его братья были арестованы?
М.Г.: Кто-то был арестован, кто-то сидел. Это была еврейская семья с большим количеством двоюродных, троюродных. По легенде, один из дальних родственников шил сапоги Сталину, он в какой-то момент буквально бросился в ноги вождю и попросил спасти свою семью. В результате никого не расстреляли, хотя отовсюду сняли, и вроде достаточно скоро всех выпустили.
У меня сохранились фотографии автомобильного цеха какого-то завода, где он снят среди большой компании. Он был технарь, мастер, интересовался автомобилями. При этом, говорят, в молодости он был кутила: то в карты проиграет, то на охоту так надолго уедет, что не дождаться. Позже, конечно, он стал очень домашним семейным человеком.
С.Э.: Давайте поговорим о вашей бабушке. О её идейной эволюции. Она была пионеркой, ездила в пионерские лагеря НКВД, её воспитали настоящей сталинисткой. Что она об этом рассказывала?
М.Г.: Я так понимаю, ей было немножко стыдно об этом сильно распространяться. Это прослеживалось и в её письмах. Будучи наивной и честной сталинисткой, она очень верила в идеалы добра и считала, что справедливое устройство общества и справедливые равные отношения между людьми – это то, как должно быть, как и есть в нашей стране. Потом она мне обмолвилась, что спорила со своим отчимом, который ей объяснял, что идеалы справедливости, конечно, хороши, но здесь в данный момент они отсутствуют. Она рассказывала, что спорила с ним до такой степени, что грозилась даже донести на него как на антисоветчика. Она говорила: «Мне сейчас стыдно вспоминать, что я могла такое сказать своему любимому дяде Яше!» Потому что она его любила как родного, носила его фамилию, отчество не взяла только потому, что оно казалось трудно произносимым («Валерияяковлевна»). И получилось, действительно, непонятно: Валерия Викторовна Гирина, плюс, она записалась еврейкой, когда получала паспорт в тридцать каком-то году. Еврейкой она, насколько я знаю, была очень долго. И это несмотря на бурные возражения отчима. Он говорил, что она не понимает, к чему всё идёт. Зачем писаться еврейкой, если можно этого не делать? Каким-то образом примерно в 60-х годах она умудрилась переписаться русской, но как – история умалчивает…
«Она была наивной сталинисткой…»
С.Э.: Расскажите о том, как она окончила школу, куда поступила, о дальнейшей её карьере.
М.Г.: Я так понимаю, они жили в Москве с мамой и папой, с родными. А потом, как пишет бабушка, в 1925 году родители развелись. Я думала, что прабабушка сначала вышла замуж за Якова Михайловича, а потом они уехали в Питер. Но когда я стала смотреть по документам, оказалось, что есть Свидетельство о браке Анны Ивановны Риман и Якова Михайловича Гирина, датированное 2 февраля 1926 года в Центральном ЗАГСе Ленинграда. Из чего я могу заключить, что он уехал туда работать, а Анна Ивановна с дочкой приехали потом к нему, поскольку я знаю, что со второго по девятый класс бабушка училась в Петербурге. Это было время, оказавшее на неё очень большое влияние. Все её первые книги – про Ленинград. И естественно, что, окончив десятый класс в Москве, она поехала поступать в институт в своем любимом городе. Тогда считалось очень важным получить профессию инженера, и она, конечно, считала, что должна учиться на благо страны. Но поскольку она прекрасно понимала, что никаких способностей к техническим наукам у нее нет (особенно в сравнении с Яковом Михайловичем), то рассуждала так: где, будучи инженером, она нанесёт наименьший вред народному хозяйству? Спроектированный ею мост (не дай Бог!) обвалится, дом сложится, где-то что-то протечёт… И она подумала, что если на съемках фильма, например, лампочка какая-то перегорит, или даже случится замыкание – это будет не так уж страшно для народного хозяйства. Так она поступила в Институт киноинженеров (ЛИКИ) и курса до третьего даже там проучилась.
При этом она всё равно писала рассказы, вела дневники, писала для каких-то газет. Ей очень нравился сам процесс написания слов на бумаге. Но при этом ей и в голову не приходило, что это может быть профессией.
В институте она сдавала сопромат, другие технические предметы, которые были ей ни уму, ни сердцу. С трудом учась, она с отвращением сдавала сессии, но преодолевала себя. По характеру она человек очень дисциплинированный. Видимо, сказалась немецкая кровь. У неё и дома всегда был порядок, всё было разложено по полочкам. Это ей помогало справляться с математикой и вообще держать себя в руках.
Бабушка рассказывала: «Сижу я как-то в библиотеке, готовлюсь к сопромату или другому жуткому предмету. Вдруг слышу, недалеко от меня сидят ребята и разговаривают о литературе, спорят о Пушкине. Я к ним подсела, стала с ними тоже участвовать в разговоре. И выяснилось, что они учатся в ЛГУ на филфаке. Оказывается, есть люди, которые учатся на гуманитарных факультетах и не стесняются этого!». Для неё это было открытие! «Такие милые ребята, у них такая интересная жизнь! А я сижу среди этих цифр и с тоски умираю». Тогда она решила, что что-то нужно, всё-таки, с этим делать. Хотя бы попробовать. Но в ЛИКИ не было ни сценарного, ни другого творческого факультета. Тогда она написала сценарий и послала его во ВГИК с просьбой о переводе.
Я даже не знаю, что это был за сценарий – так, что-то написала. Но во ВГИКе ею заинтересовались. И её взяли то ли на первый, то ли на второй курс, и в 1940 году она уже занималась во ВГИКе, где проучилась целый год на сценарном факультете. Кажется, всё же на первый курс, потому что два года технического образования для ВГИКа ничего не значат. И так бы, наверное, она и училась, если бы не началась война, и ВГИК не уехал в эвакуацию. Бабушка категорически не хотела никуда ехать. Во-первых, у неё была убеждённость, что с ней ничего не случится. Во-вторых, она, видимо, не хотела оставлять свою Москву. Даже несмотря на то, что вместе со всеми уезжал молодой человек, который тогда за ней ухаживал – Женя, – у него было плохое зрение, поэтому в армию его не взяли. Она рассказывала, как уезжали в эвакуацию – на троллейбусах, поставленных на железнодорожные платформы. Ехали в основном те, кого комиссовали, кто не подлежал призыву по разным причинам. С ней вместе на курсе учился Валентин Георгиевич Морозов (есть несколько фильмов по его сценариям, он писал милые добрые детективчики, один из его фильмов – «Полёт на Луну»; он остался её другом и потом, приходил к нам в гости, я его хорошо помню), он был лет на десять старше их всех и не подлежал призыву. В общем, те кто мог – пошли в добровольцы, а те, кто не мог – уезжали на этих троллейбусах. Летом 41-го была сильная жара, и бабушка с подругой (кажется Мариной Назаренко) искали для эвакуирующихся кепочки на каких-то развалах, чтобы хотя бы головы у них были прикрыты. Бабушка рассказывала, что они с подругой неслись-неслись, едва успели, – поезд уже отходил, и пришлось кидать кепки прямо в окна троллейбусов…
Троллейбусом в эвакуацию
Так бабушка перешла в более творческую профессию. С войной ей пришлось прервать учёбу, но учиться всё равно очень хотелось. И уже в 1944 году, когда немцев отогнали и стало спокойнее, Москва стала просыпаться и подниматься, объявили набор в Литинститут. И Лиля Гирина, уже к тому времени ставшая Валерией Перуанской (1942), поступила в Литературный институт им. Горького на курс Константина Федина. Именно Федин помогал ей с первыми повестями. Я читала в её дневнике, что первый раз, когда она пошла в издательство, её послали в грубой форме. Она обижалась, плакала, расстраивалась (неприятно, когда ругают твоё детище). А потом Федин порекомендовал ей сходить в издательство снова. Когда она пошла во второй раз, ее снова продолжила ругать какая-то тетка, но сам директор издательства отнесся иначе – уже лояльно. И она догадалась, что, видимо, Федин уже позвонил и замолвил словечко. Еще нужно не забывать тот факт, что тогда она была еврейкой. И это тоже, возможно, как-то повлияло. Позже она убедилась, что Яков Михайлович был прав по всем пунктам и не только по части национальности... Но, судя по дневникам, окончательно сообразила она это уже после смерти Сталина. Тогда же она перестала вести дневник. Либо уничтожила большую часть, потому что с 53-го по 68-й годы никаких дневников я не нашла. Хотя мне кажется, что они могли бы быть. Может быть, у неё не было желания или времени писать. А в 68-м году она открывает дневник записью о том, что пишет этот дневник для Маши, то есть для меня, и что я это когда-нибудь прочитаю. Это как раз в 1968 году, когда я родилась или должна была родиться.
С.Э.: А до 1953 года она вела дневник? Он сохранился?
М.Г.: Да, вела дискретно. Там все её рассуждения касались немного наивного восприятия того, что происходит в политическом плане. А так, она была много озабочена проблемами общечеловеческих отношений: как подло поступать, как не подло, кто кому должен помочь, кто как мог бы ответить, а кто как не мог бы ответить. То есть много анализа человеческих взаимоотношений, которые её всегда интересовали: чем руководствуются люди в своём поведении. Сама она всегда старалась исходить из своего понимания высшей справедливости. После 1968 года дневники велись гораздо более регулярно – видимо, у нее появилась конкретная цель – для чего и для кого писать.
С.Э.: Это было сталинское время: постоянно писали доносы, кого-то арестовывали. Трудно было это не заметить. В её дневнике нет ничего об этом?
М.Г.: Есть. У её одноклассницы арестовали отца, и бабушка рассуждает по поводу того, почему от подруги все отвернулись. Во-первых, могли ошибиться – людям свойственно ошибаться. Почему надо сразу делать далеко идущие выводы – сразу отворачиваться от человека. Она об этом искренне рассуждает. Второй пункт: даже если отец в чём-то и виноват, то причём здесь его дочь… Она потом сама мне рассказывала, что была настолько наивна (но, видимо, Яков Михайлович был ещё в силе), что пошла к этой своей (даже не подруге) однокласснице, у которой арестовали отца. Бабушка пришла и увидела, что у них нечего есть, мать уволили с работы, бабушка пенсию не получает. Как можно людей оставить в таком кошмаре! И она не только сама помогала, но ещё и сагитировала кого-то тоже помогать. Та девочка была ей благодарна! А бабушка в дневнике возмущалась тем, как люди отнеслись к этой девочке: вместо того, чтобы поддержать человека, у которого и так горе, все начали бояться и в разные стороны разбежались. Она рассказывала, как приходила с просьбой помочь, и как от нее отворачивались, как будто уже она теперь была прокажённой. Тем не менее, она смогла это пройти, вынести. И нашла несколько друзей, которые тоже смогли поделиться продуктами. Дальше эта история теряется. Но в дневнике было именно её возмущение тем, как люди себя некрасиво ведут: ведь если отец не виноват, то делать выводы преждевременно; а если отец виноват – то, тем более, надо помочь.
С.Э.: А с какого года она вообще начала вести дневник?
М.Г.: Первая сохранившаяся запись с 1932 года, то есть с двенадцати лет.
С.Э.: А более позднее время – когда была борьба с космополитизмом, – как-то отразилось в дневнике?
М.Г.: Я не всё читала. Этот дневник был достаточно дискретный. Есть несколько записей во время войны. Кстати, она мне рассказывала (и в дневнике это есть) насчёт начала войны, про 19 октября, когда утром была напряжённая тишина, и она узнала, что ВГИК переезжает. Она пошла за своими документами. А до этого Яков Михайлович ей сказал: «Чёрные машины уезжают из Москвы. Наверное, нам всем тоже надо ехать. Пахнет жареным». Видимо он хорошо чувствовал опасность. А она ответила, что мол, какие немцы, они не зайдут никогда в Москву, пусть едут все, кто хочет. Она пошла во ВГИК и увидела там полное разорение: всё брошено, оставлено, сейфы распахнуты, на полу валяются документы. Найдя, всё-таки, свои документы в каком-то из сейфов, она забрала их. «И ты представляешь, – рассказывала она мне с ужасом, – я украла книгу!». Там на полу лежала книга известного поэта, и она её взяла, понимая, что всё равно все либо сгорит, либо будет разграблено. И она всю жизнь переживала, что украла ту книгу… Но про 19 октября она написала, что пришлось идти пешком до ВГИКа (они жили на Соколе, а ВГИК тогда был на Мещанской), трамваи не ходили. Когда она шла, по воздуху летали бумаги и, действительно, проносились чёрные машины.
Украденная книга
С.Э.: Имеется в виду паника, когда начальство покидало Москву?
М.Г.: Да. Она всё это наблюдала: кто-то из людей поддавался панике, кто-то тащил мешки и чемоданы, а кто-то, наоборот, в ужасе смотрел на это. Она была под впечатлением, это было настоящее светопреставление.
С.Э.: Биография вашей бабушки во многом типична для «детей XX съезда». В 56-ом году её взгляды поменялись, и она начала писать повесть «Четыре полосы» (её издавали в усечённом виде, а вы планируете издать её целиком), где отображается эпоха разоблачения культа личности Сталина. А вам она объясняла, как и почему поменялись её взгляды?
М.Г.: Сам процесс она не объясняла. Этого нет и в её дневниках. В 1953 году у неё прослеживается некоторое недоумение и размышления по этому поводу. Она пишет: «Что-то меняется. Оказывается, это было не так, как я думала». И на этом всё. Бабушка была всегда достаточно честной и перед собой, и перед нами. Она не из тех, кто будет думать одно, говорить другое, а делать третье. Но позже, из естественного чувства самосохранения, она научилась держать многое при себе. Она меня всегда предупреждала: «Никогда не говори вне дома, что мы говорим у себя «на кухне»». Это закон советской страны. Не выносить из дома не столько наши внутренние дела и семейные тайны, а главное – взгляды… Сейчас у нас другой исторический момент и уже можно – с тех пор столько времени прошло. Меня это приучило, может быть даже и немного развило мозг – когда параллельно думаешь в двух направлениях. Хотя теперь уже снова нечто похожее у нас: снова слушаем новости и пытаться разобрать зашифрованное: «А что же там на самом деле?»
С.Э.: Мы многое сейчас понимаем из эпохи сталинских репрессий.
М.Г.: Сейчас мне придется так же учить свою дочь. Она спрашивает, зачем я смотрю новости, если они недостоверны. На что я отвечаю, что смотрю, чтобы научиться этому закодированному языку. В советское время я знала – если говорят это, то на самом деле подразумевают то. А теперь немного другая система кодировки, и я пытаюсь её тоже понять и изучить.
«Я смотрю новости, чтобы научиться закодированному языку»
С.Э.: В советское время Валерия Перуанская работала в журналах «Дружба народов», «Москва». Расскажите про этот период её жизни.
М.Г.: Она работала редактором и ей пришлось редактировать многих известных людей. Самое яркое, из того, что она рассказывала мне – Адамович и Окуджава. От последнего осталось несколько записочек в нашей семье, фотографии он присылал с вопросом, подходят ли они для журнала. Она была одним из нескольких редакторов «Альтиста Данилова». Конечно, их была целая команда в «Дружбе народов». С Алесем Адамовичем завязалась длительная теплая дружба и переписка. Я даже помню, как он приходил к нам, бывая в Москве. Запомнилось главное ощущение – очень светлого, оптимистичного, остроумного человека.
Дарственная надпись Алеся Адамовича на книге «Хатынская повесть».
Потом она ушла из журнала и стала просто писать. Уже не как журналист. Она говорила, что пока работала редактором, совсем не было ни времени, ни сил на что-то серьёзное своё. Хотелось просто сесть и писать. В журналах (как и в издательствах) много разных сложностей – интриги, ссоры, какие-то отношения, которые нужно разбирать. По бабушкиным словам, это сильно выматывало, не говоря уже о самой работе, которая отнимает много времени. Писать при этом очень трудно. Её первые повести были скорее публицистическими. Одна из первых – небольшая книжка «В поисках радости», где она рассуждает по поводу того, что все идут в инженеры, но работа всё-таки должна человеку нравиться, что каждый заточен под что-то, и, может быть, правильнее не агитировать молодёжь куда-то скопом идти (1972 год), а, наоборот, научить человека разбираться в себе, понимать, где он может свои способности применить. Ведь у неё был тут свой опыт, когда она, повинуясь стадному ритму, пошла в инженеры и потом поняла, что это никак не её. В книге об этом достаточно подробно, с примерами расписано. Там чей-то молодой человек, который ни к чему не годен, ничто его не интересует, его пытаются пристроить куда-то, но всё никак, а потом он находит то, что ему интересно и, неожиданно для всех, в этом преуспевает… Она собирала случаи из жизни, похожие на свой. У неё было много публицистических вещей, поскольку она уже работала в газете («Красный флот»).
Ещё один интересный факт из её биографии. Она вышла замуж в 1942 году за моего дедушку Серафима Антоновича Перуанского. Он тоже учился в Ленинграде и, будучи студентом, пошёл добровольцем на фронт. Под Лугой его легко ранило – это точно Господь бог его спас (потому что потом он так и не смог никого найти из своих соратников по ополчению). А его ранило чуть ли не с первого выстрела в ногу, но достаточно легко. Его, может быть бы не вывезли, если бы не было тяжелораненого, которому нужен был уход. Машина с тяжелораненым шла в госпиталь, и деда отправили с ним. Дед лечился всего дня три (сохранилась справка о ранении). А после этого, его сразу после госпиталя взяли в артиллеристское училище (Латуза – Ленинградское артиллерийско-техническое училище зенитной артиллерии). Потом училище эвакуировали в Томск. И так как у деда за плечами было пара курсов в институте связи (ЛЭИС) – его сразу стали готовить к работе на английском радаре, который должен был по ленд-лизу прийти в Москву. Поскольку Москва была полупустым городом, а бабушка была одной из немногих, кто остался, друзья и знакомые, знакомые друзей и прочие, оказываясь в Москве транзитом, часто останавливались у нее. А дед как раз учился в ЛЭИС вместе с бабушкиной подругой – тётей Соней, подругой настолько близкой, что я долгое время считала ее нашей родственницей. Соня сказала деду, что у ее подруги Лили в Москве есть большая пустая квартира (их тогда ещё не уплотнили), в которой можно остановиться, и отправила его к бабушке. У бабушки была тогда довольно большая компания из разных проезжих и командировочных. Она не возражала, тем более, что люди приходили не с пустыми руками – приносили продукты, особенно солдаты (тушёнка и др.). И один из немногих, кто уже повидал фронт и порохом пропах, был дед… Тут стоит вспомнить ещё один интересный факт из жизни Лили Гириной. Лет в пятнадцать, будучи в «Артеке», она познакомилась со своей первой любовью (хоть она и не признавала, что это была любовь) – Рубеном Ибаррури, сыном Долорес Ибаррури. Они потом долго переписывались, когда он до войны приезжал в Москву, они с Лилей много общались, гуляли вместе (может быть, не вдвоем, но в одной компании). Она про него рассказывала мне. Её даже как-то потом просили написать о нём воспоминания. Не помню, чем это кончилось, может быть, она и писала что-то, какую-то газетную статью мне показывала, сейчас это все в архиве РГАЛИ). Потом он погиб под Сталинградом. Я подозреваю, что Серафим очень напомнил Лиле погибшего Рубена… Посмотрите на фотографии моего деда – он типичный «латинос».
С.Э.: Фамилия Перуанский – необычная, откуда она взялась?
М.Г.: Это фамилия священнослужителей в Пензенской губернии. Его отец был священник. Бабушка об этом узнала только в шестидесятые годы, потому что дед молчал как рыба об лёд. Его так напугали.
В Лилиной семье к проблеме происхождения относились скорее с юмором. Прабабушка всегда спрашивала: «Не помнишь, что я в прошлой анкете писала: из кого я – из рабочих или из мещан? Или напишу – из крестьян?» Для деда все было гораздо серьезней – отца его матери расстреляли в 1937-м. Дед во всех анкетах указывал, что его отец из рабочих. Антонин Перуанский приехал в Петербург в 20-х годах и поступил в типографию – поскольку он был не просто грамотен, а знал много языков, то был ценным типографским рабочим. А позже он работал уже просто в школе вахтёром. Так что дед всегда писал, что он из семьи рабочих, хотя по нему это трудно было сказать. Но (как мне объяснили) иначе он не мог бы поступить учиться. Иначе и ему, и сестре был закрыт путь к образованию выше четырех классов. Отказавшись от сана, их отец, Антонин, тем самым защищал своих детей. (Кстати, дед свое отчество тоже слегка подправил – на Антонович).
Мать моего деда была дочерью протоиерея Фёдора Степановича Каллистова, служившего в Соборной церкви города Троицка Пензенской губернии, который, кстати сказать, 29 октября 2019 года Священным Синодом РПЦ был причислен к лику святых как священномученик. Очень многие потомки Федора Степановича, в том числе и я, живут до сих пор, нашлись – и сейчас мы между собой общаемся. Сегодня уже написано несколько его икон – Святого Феодора, даже в Москве в одном из центральных храмов уже появилась его ростовая икона. Отец Феодор не отказался от сана, его сначала отправляли на три года в ссылку, он, когда вернулся, стал восстанавливать храм с помощью местных жителей, которые его очень уважали, но в 37-ом году по доносу его расстреляли. Но, тем не менее, почти очень многих своих детей и потомков он умудрился каким-то образом сберечь. Например, эта история с моим дедом – его должны были просто убить, там живых не оставалось: студенты без оружия против танков… То, что его ранили едва не первым выстрелом, то, что его смогли вывезти – я думаю, что без божьего промысла (или без покровительства его святого предка) не обошлось. И хотя отец деда Серафима, Антонин, умер в Питере от голода, мать и сестру всё-таки вывезли по «Дороге жизни» в Саратов. В Саратове теперь тоже живут потомки Феодора Каллистова – мой троюродный брат и его дети.
С.Э.: Но происхождения фамилии вы не знаете? Это не священническая фамилия. К чему она относится?
М.Г.: Это именно священническая фамилия, я выясняла. Мне выдали справку из Пензенского архива, что мать моего дедушки Римма Федоровна– дочка протоиерея Фёдора Степановича. А его отец – Перуанский Антонин Александрович был священником: он учился в семинарии, получил как священник сколько-то десятин земли и дом в селе Малая Вирга. А его отец – Александр – был диаконом, отец отца Василий – псаломщиком. А уже его отец был тоже диаконом, его звали Ефимий Перуанский. И вот по прямой ветке как минимум до середины XIX века все были священники по фамилии Перуанские. Как дед рассказывал, эта фамилия была приобретённая. Так же как Каллистов, например.
С.Э.: Каллистов – греческая фамилия, её могли дать в академии или в семинарии. А вот Перуанский?
М.Г.: Дед говорил, что ее, вроде, назначили в семинарии. Но если посмотреть на моего молодого деда, то язык не повернётся сказать, что он сын священника из Пензенской губернии…
В этой связи с дедом позже была забавная история, когда его фронтовой друг устраивал его работать в Москве в ящик. Это было где-то в 57–58-м годах, когда его турнули из Госконтроля, узнав, что у него отец священник – естественно, тогда это был страшный криминал. Его турнули не потому, что отец был священник, а потому, что он кому-то дорогу там перешёл – он был честный человек, и надо было как-то под него подлезть. И вот, они поехали в эту деревню, нашли того, кто помнил его отца, рассказали, какой он был зажиточный, какая у него была лошадь. А я смотрела лист из переписи населения, там указано, сколько у него было десятин: у него была одна корова, одна лошадь и двое детей уже тогда было. В общем – ничего особенного. Он не был зажиточным… Но раскопали, что он был священником и деда выгнали из Госконтроля. Он пришёл в себя благодаря моей бабушке, получившей как раз тогда какой-то гонорар, на который она ему купила машину – 401-й «Москвич». Дед сразу воспрял духом. А тут как раз его фронтовой друг позвал на работу к себе – под свое начало завлабом в ящик. Это было уже после Оттепели. Дед, значит, приходит устраиваться, а его спрашивают, с чего он взял, что есть такая должность. А Николай Иванович говорит: «Ты просто расскажи о себе», а сам ушел куда-то по делам. Дед начал рассказывать: образование, воевал, имею ранения, работал там-то и там-то. Ему говорят, хорошо, но у нас нет мест. Николай Иванович возвращается, и говорит деду: «Ты не то рассказал. Расскажи, где ты родился, кто родители». Ну, дед тогда и говорит, что родился в Малой Вирге, что отец – православный священник. «А, – говорят, – так вы на то место его имели в виду?!» Как дед потом сказал – они, наверное, сначала подумали, что я еврей.
«Еврей» в почтовом ящике
С.Э.: Это было после 1967 года, когда была «Шестидневная война»?
М.Г.: Да. Его и приняли, видимо, за еврея. Он был смуглый, с крупными чертами лица, тогда уже, наверное, седеющий. Я думала всегда, что он просто загорелый. Но, оказывается, так гены интересно распределились. Его сестра была светлая, скорее рыжая, мой троюродный брат – её внук – тоже вполне славянского вида. А у меня волосы в детстве были чёрные-чёрные с голубоватым отливом, и тоже есть некоторая смуглость: чуть солнышко мимо промелькнёт, я уже становлюсь коричневая. Несмотря на то, что бабушка как раз была совершенно белокожей, покрывалась веснушками, всё время ходила с зонтиком от солнца. Но эта генетика «латиноса», который влез каким-то образом, проявилась во мне и маме. Я читала где-то, что до 1914 года переселенцам в России давали землю в некоторых отдаленных от центра губерниях, и из Южной Америки – то ли из Бразилии, то ли из Аргентины приезжали семьи. Возможно, мы потомки кого-то их них.
С.Э.: Нужно искать и изучать отдельно, может ещё в XVIII-XIX веке попали. Потому что Перуанский – совсем не фамилия священника.
М.Г.: Кто-то влез однозначно. Моя дочь училась в испанской школе, и я иногда смотрела на преподавателей-испанцев – прямо один в один типаж моего деда. Самый главный у меня аргумент такой (думаю, что тоже не без божьего промысла): когда человек скрывает особенно от близких людей своё происхождение и вообще ничего не говорит даже, когда может говорить! Его, видимо, Господь лишил речи: в 1976 году его хватил инсульт, но не настолько сильный, чтобы умереть, но у него пропала речь, которая не восстановилась. И 23 года бабушка за ним ухаживала. Он был не говорящий, но при этом он продолжал хорошо соображать! Вначале бабушка взяла шофёра (они перед болезнью только купили новую машину). Что-то случилось с машиной, шофёр позвал своего брата, но они не могли разобраться, в чем там дело. Сидели на кухне и громко спорили. И тут решительно вошел дед и своей левой рукой нарисовал им схему машины, нарисовал то ли лонжерон, то ли ещё какую-то нужную деталь и ткнул туда пальцем. Они смотрели на него так, словно видели в первый раз, потому что поначалу едва его замечали, наверное, думали: «Что с ним разговаривать – человек болен». А после этого случая, когда он оказался прав, они его сразу зауважали, стали с ним здороваться отдельно: «Здравствуйте Серафим Антонович! А как вы думаете?.. А что вы считаете?..» Могу себе представить, каково ему было – находясь в здравом уме и памяти, полностью осознавая ситуацию, не иметь возможности выговаривать слова! И вот однажды речь зашла о происхождении его фамилии, он стал подавать знаки (у него иногда проскальзывали какие-то звуки, похожие на слова). Компания сидела за столом и ему отвечают: «Знаем-знаем, ты потомок древних инков». Он так шутил еще до болезни, мол, фамилия такая, потому что я потомок древних инков. Все как обычно посмеялись, а он вышел в коридор, остановил меня и начал говорить. А я же за многие годы его «молчания» научилась различать его знаки и звуки. В общем, я часто понимала, что он хочет сказать (у нас был свой общий код). Так вот, он меня останавливает, демонстративно кивает и говорит «да». Я спрашиваю: «Да – в смысле: ты потомок древних инков?» Он говорит: «Да. Нет» «Ты имеешь в виду, что твои предки из Южной Америки?» Он говорит: «Да» Я: «Перуанцы?» Он: «Нет»… Но я тогда не много знала стран Латинской Америки, чтобы перечислить их по памяти, мне было лет 15 и я не очень этим интересовалась. По-моему, я ещё спросила о Бразилии, на что он тоже ответил отрицательно. Наверное, надо было дальше перечислять, и он бы кивнул. Но у нас были гости, я помогала по хозяйству, не было времени в это сильно вникать, а потом это всё забылось.
Но надо было, наверное, к этому вернуться, потому что сейчас мне это вдвойне интересно, а в 15-16 лет этим так не интересуешься. Он умер в 1998 году. И бабушка за ним всё это время героически ухаживала. При этом ещё могла писать! Она, действительно, очень сильно его любила. И когда ей один раз стало плохо и её увозили на скорой, её единственная фраза была: «Если со мной что-то случится, не отдавайте деда в дом престарелых». То есть она не о себе думала, а о нём в первую очередь. Двадцать три года она за ним ухаживала – логопеды, гимнастика, бесконечные занятия, какие-то лекарства, даже экстрасенсы. В дневнике я у неё почитала, она писала через полтора года после того, как он заболел: «Почему я продолжаю всё это делать, зачем я трачу столько сил, денег, времени и всего? Я уже поняла через год, что он не восстановится, это уже ясно. Почему? Во-первых, я не хочу, чтобы он догадался, потому что, если он догадается, что это невосстановимо, то я боюсь его реакции»… Лет через семь до него дошло, что всё бесполезно, и реакция у него была такая, что он буквально не хотел жить. Очень больно вспоминать об этом.
Я его, помню, специально развлекала насколько часто могла, хотя мне было лет 12-13, была своя жизнь… Он мог читать, мог смотреть телевизор, что-то писать, рисовать. Но серьезных дел, конечно, у него не было. Остался один друг, как говорится: «да будет он упомянут, и свечку ему поставить». Эдик Тигран. Он приходил к нему больному, даже разговаривать мог с ним так же, как мы, что-то по дому чинил – тогда же это было очень важно, – розетку поменять или ещё что. Дед в свое время был очень в этом плане мастеровитый. А бабушка продолжала за ним ухаживать и при этом ещё успевала вести «светскую» жизнь: водила его с собой, возила в дома творчества. Он чувствовал себя человеком в каком-то смысле… Ещё был его Леонид Иванович Торощин – лётчик-испытатель. Он дожил до 94-х лет, был человек крепкий. Это был их совместный друг, из общей компании. Он, как раз, один из немногих, кто помогал, когда ВСЕ случилось. Тогда же не было сиделок, и бабушка торчала в больнице круглые сутки. Торощины жили недалеко от больницы, бабушка приходила к ним, буквально падала от усталости. Леонид Иванович оставил её спать и пошёл дежурить в больницу сам, потом жена его сменила. Раньше у бабушки собирались столы человек по двадцать-тридцать за раз, а когда пришла беда, остались считанные люди. Поэтому я считаю, что их надо упомянуть обязательно! Таких людей мало…
Ещё один интересный факт, касающийся войны. Это не описано в дневнике, это то, что бабушка рассказывала сама. Она тогда была внештатным корреспондентом газеты «Красный Флот», а дед служил на радаре в ПВО. Когда немцев стали от Москвы отгонять, линия ПВО тоже стала удаляться от города дальше и дальше. И вдруг дед пропал. Она не могла понять, почему он перестал писать и присылать посылки? Уже приехали из эвакуации родители, она с маленьким ребёнком, а он вдруг вообще ничего не пишет, никаких следов нет, она про него ничего не знает. И – главное – он перестал присылать продукты. Тогда бабушка, пользуясь тем, что умеет писать, взяла в газете пропуск и документ, что едет за сбором фольклора, – и поехала искать его на фронт. Меня поразил сам факт! Я её спрашивала: «А как ты вообще узнала, где он? Кто тебе сообщил секретные сведения?» Оказалось – один знакомый генерал. То ли ещё знакомый Анны, её матери (у нас есть фотография одного генерала, я подозреваю, что это может быть он) – видный мужчина, сильно её старше. Он сказал, что точно не знает, где, но где-то в примерном месте на Украине. Вот она и поехала туда искать, буквально «на деревню дедушке», потому что номера частей тоже были засекречены. У неё была длинная поездка, она встречала везде каких-то людей и знакомых, которые ей помогали то сесть на поезд, то переночевать, то перекусить. У неё с собой был пустой чемодан, в котором болтался пустой рюкзак, – она надеялась, что с Украины хотя бы яблоки привезёт в Москву, потому что есть было совершенно нечего. На одной из сортировочных станций она неожиданно встретила с какого-то знакомого, который ночевал у неё в Москве, он обещал её помочь с поездом до нужной станции, только узнать бы ещё до какой. И они, буквально, кинули «орёл-решка»: либо Гродно, либо другое место, где тоже могла стоять зенитная часть. Что вышло, туда они и взяли билет. Бабушка выгрузилась из поезда и пошла совершенно наугад: лесополоса, берёзки, прогалины. Ничего, напоминающего военную часть. И вдруг откуда-то очень строгий женский голос: «Приставить шаг!» Она остановилась и «приставила шаг». Из-за кустов вышла девушка с ружьём, строго спросила, кто такая. Бабушка представилась, стала спрашивать, не знает ли она старшего лейтенанта Серафима Антоновича Перуанского, объяснила, что приехала к мужу. И вдруг неожиданно девушка повернулась (только что винтовку не бросила), и как побежит с криком: «К Перуанскому жена приехала!» Бабушка рассказывала, что там оказалось довольно много красивых девушек, которых, видимо, и побежала быстрее предупреждать «дежурная». Наверное, они не были в курсе, что у старлея Перуанского уже есть жена…
Но главное, удивительно, что дед оказался именно в этой части! Ну как можно было его найти? Это такая потрясающая интуиция или судьба?
Бабушка рассказывала. Что они «на радостях» пили какой-то ужасный самогон, настолько сивушный, что кружки после него невозможно было оставлять в помещении, их выбрасывали за окно.
Тут выяснилась причина, по которой пропал муж: оказывается, соседка (они в подъезде на Соколе остались практически вдвоём с этой «доброй» женщиной) написала деду, что ребёнок не его, что жена гуляет и ещё кучу всяких гадостей. У бабушки же, и правда, ночевали люди. Выяснилось также, что продукты дед присылал, но они куда-то пропадали. Позже стало понятно, что их соседка и забирала. Бабушка с дедом дали ей какое-то не очень лестное прозвище, хотя вполне литературное, – то ли «Крыса», то ли «Ехидна». Вот такая «добрая» женщина жила по соседству. Зато благодаря ей получилось такое интересное, хоть и непростое приключение. Тем не менее, бабушка «погостила» у мужа на фронте несколько дней, – наверное, собрала нужное количество фольклора, потом получила на обратную дорогу тушенки и забила полный рюкзак яблоками, который, некстати, у неё в самый неподходящий момент порвался, и вся привокзальная детвора была накормлена яблоками, не знаю уж, осталось ли ей хоть одно...
Красивые девушки, добрые соседи и яблоки
С.Э.: Спасибо вам за хорошее интервью!
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.