Н. Д. Гилевич Советская гуманитаристика в 1920–1950-е гг. – время для экспериментального поиска в науке. Рец.: Советская гуманитаристика: мечты и прагматика в 1920–1950-е гг.: сборник статей. М.: Издательский центр Российского государственного гуманитарного университета, 2020. 255 с.
В рецензии представлен анализ сборника статей «Советская гуманитаристика: мечты и прагматика в 1920–1950-е гг.», вышедшего в издательстве РГГУ в 2020 г. Данное исследование содержит статьи ряда современных ученых, занимающихся проблемами истории советской науки в первой половине XX в. Оно основано на материалах круглого стола «Российская наука в 1920-х гг.: экспериментальное пространство отечественной гуманитаристики», прошедшего в РГГУ в 2018 г. По мнению рецензента, большая часть статей представляют немалый интерес для научного сообщества, сборник ставит множество интересных вопросов в области изучения истории советской науки, а сделанные выводы должны помочь в дальнейших исследованиях.
Ключевые слова: советская гуманитаристика, история науки, историография, РГГУ, М.В. Нечкина, Институт истории АН СССР, исследования Арктики, История революции, Истпарт, первая треть XX в.
Сведения об авторе: Гилевич Никита Дмитриевич, аспирант кафедры истории России Уральского федерального университета им. Б.Н. Ельцина, инженер-исследователь лаборатории цифровых технологий в историко-культурных исследованиях.
Контактная информация: gilevich.nikita@yandex.ru
N. D. Gilevich Soviet Humanities in the 1920s–1950s – time for experimental search in science. Rev.: Soviet Humanities: Dreams and Pragmatics in the 1920s–1950s: Collection of Articles. Moscow: Publishing Center of the Russian State University for the Humanities, 2020. 255 p.
The review presents an analysis of the collection of articles «Soviet Humanities: Dreams and Pragmatics in the 1920s–1950s», published by the Russian State University for the Humanities in 2020. This study contains articles by a number of contemporary scholars dealing with the problems of the history of Soviet science in the first half of the 20th century. It is based on the materials of the round table «Russian Science in the 1920s: Experimental Space of Russian Humanities», held at the Russian State Humanitarian University in 2018. According to the reviewer, most of the articles are of considerable interest to the scientific community, the collection raises many interesting questions in the field of study of the history of Soviet science, and the conclusions drawn should help in further research.
Key words: Soviet humanities, history of science, historiography, Russian State University for the Humanities, M.V. Nechkina, Institute of History of the Academy of Sciences of the USSR, Arctic research, History of the Revolution, Istpart, first third of the 20th century.
About the author: Gilevich Nikita D., post-graduate student of the Department of History of Russia, Ural Federal University, Research Engineer, Laboratory of Digital Technologies in Historical and Cultural Research.
Contact information: gilevich.nikita@yandex.ru
В последние годы активно выпускаются книги, посвященные изучению истории развития гуманитарных наук в советские годы, достаточно вспомнить серию «Гуманитарное наследие» от издательства «Новое литературное обозрение», в рамках которой стоит отдельно упомянуть книги П.А. Дружинина, Е.А. Добренко, свой значительный вклад вносят сборники, подготавливаемые профильными институтами по своей истории (Дружинин 2016; Добренко 2020; Черняев, Щедрина 2021). В эту канву вполне укладывается вышедший в РГГУ в 2020 г. сборник.
Какова была российская гуманитарная наука в 1920–1950-е гг в плане творческого развития? Было ли это время мечтаний и методологических экспериментов или же все было разбито суровой правдой жизни? На подобные вопросы старались ответить ведущие ученые России в рамках круглого стола «Российская наука в 1920-х гг.: экспериментальное пространство отечественной гуманитаристики», прошедшего в РГГУ в 2018 г. На основании материалов круглого стола и был издан рецензируемый сборник «Советская гуманитаристика: мечты и прагматика в 1920–1950-е гг.».
Читатель, открывая сборник, может полагать, что сможет ознакомиться историей развития советской гуманитаристики до 1950-х гг., однако реально хронологические рамки большинства статей не выходят за пределы конца 1930-х гг. Во многом это вызвано именно тем, что сборник опирается на материалы упомянутого выше круглого стола (с. 8). Для рассмотрения на круглом столе был выбран период первой трети XX в., так как, по мнению Е.А. Долговой, это время «трансформации науки как системы и ее становления как социального института». После революции 1917 г. наука претерпела кардинальные изменения, пережив «болевую точку истории» в 1920-е гг. (с. 7). Предполагалось издание коллективной монографии, но даже в рамках сборника статей его авторы попытались показать, как именно развивалась советская гуманитарная наука в этот период.
Знакомство со сборником начинается с предисловия, написанного ответственным редактором Е.А. Долговой, известным специалистом в истории советской науки, автором монографии «Рождение советской науки: учёные в 1920–1930-е гг.» (Долгова 2020).
Сборник состоит из четырех разделов. Первый раздел «Новые контуры, новые игроки» посвящен проблемам, характерным для всей советской науки 1920-х гг. в целом. Однако открывает раздел статья, где рассказывается о несоветской гуманитаристике. В какой-то мере это оправдано тем, что Российское научное зарубежье стало с 1920-х гг. объективно новым фактором для советских ученых, хотя также очевидно, что влияние «научных диаспор» на ситуацию в самом СССР в области гуманитарных наук было минимальным.
В статье М.Ю. Сорокиной «Российское научное зарубежье: новая экспериментальная площадка отечественной гуманитаристики?» поднимается проблема альтернативных советским центров гуманитарной мысли, созданных в эмиграции вследствие произошедшей из-за событий Гражданской войны «утечки мозгов» (с. 16). Образовавшиеся «научные диаспоры» создавали вокруг себя площадки по свободному обмену мнениями и идеями на широком географическом пространстве от Китая до Франции (с. 18–19). Автором выделяются четыре основные модели поведения «центров российского научного зарубежья», рассмотренных на примере научных сообществ Чехословакии и Югославии.
Первую модель можно условно назвать «закрытой». Она предполагала максимальное сохранение традиций дореволюционной науки и была нацелена на поддержание контактов, главным образом, в среде таких же эмигрантских организаций (с. 21). В качестве примера были рассмотрены Русское историческое общество и журнал «Русская мысль».
Вторая модель – «международный гуманитарный проект, не связанный национальными или политическими границами» (с. 22). В рамках этой модели поддерживались контакты с учеными по всему миру, включая и коллег из СССР. В качестве примера рассматривается «Семинарий Кондакова» (Археологический институт им. Н.П. Кондакова).
Третья модель по своей структуре очень похожа на модель «Семинария», но здесь уже предполагались не эпизодические контакты с отдельными учеными, оставшимися в СССР, а полноценная работа с советскими органами государственной власти. В качестве примера рассмотрена деятельность сотрудников советской дипмиссии в Праге, в частности – инициированный ими (но провалившийся) в середине 1920-х гг. проект создания института Славяноведения в Москве (с. 24). Вызывает сожаление, что автор статьи не раскрывает, как подобные научные сети повлияли на профессиональную коммуникацию ученых из СССР с зарубежными коллегами.
Четвертая модель предполагает максимальную интеграцию в местные научные структуры и опору на местные власти и рассматривается на примере Белградского эмигрантского сообщества (с. 26). Именно эта модель, по мнению автора, показала себя наиболее приспособленной к испытаниям XX в. в плане налаживания связей в обществе и построения успешной научной карьеры (с. 27).
Статья Е.А. Долговой «Как советские учёные забыли иностранный язык» поднимает проблему коммуникации. Но если в предыдущей статье рассматривались эмигрантские сообщества и их модели поведения, в том числе возможные контакты с европейскими странами и СССР, то здесь эта проблема рассматривается с точки зрения советских ученых. Тенденция к самоизоляции национальных научных сообществ, как справедливо отмечается исследователем, является общеевропейской и не привязана к событиям 1917 г. – границей выступают скорее 1914 г. и начало Первой мировой войны (с. 31). Советское правительство было заинтересовано в преодолении этой тенденции и представлении достижений советской науки в европейском научном сообществе. Как инструмент достижения подобной цели рассматривается предоставление ученым зарубежных командировок для участия в научных мероприятиях различного уровня или в научно-исследовательских целях (с. 35). Автор делает заключение, что, несмотря на то, что ученые имели возможность совершения заграничных поездок, реальный уровень профессиональной коммуникации с европейскими коллегами неуклонно падал. Вследствие ситуативности и краткосрочности большей части командировок необходимые навыки и долгосрочные связи просто не успевали образовываться. В период 1926–1927 гг. заграничные командировки совершили 342 человека, что составляет лишь малую часть от общего числа ученых СССР. Соответственно, для большей части научного сообщества не было необходимости в приобретении навыков устной коммуникации на иностранном языке (с. 40). В рамках развития темы автору, возможно, стоит рассмотреть кандидатские экзамены по иностранному языку в аспирантуре, цель которых декларировалась именно в налаживании языка международного научного общения.
Параллельно усложнилось поступление иноязычной литературы, как через книгообмен библиотек, так и для частных лиц. Это, по мнению Долговой, привело к утрате навыков чтения текстов на иностранных языках (с. 43). Вывод, возможно, слишком смелый. Возьмем в качестве примера журнал «Вестник древней истории», начавший выходить в 1937 г. Уже в первом номере мы увидим обзор содержания немецкого журнала «Клио» за 1936 г. (принимавшего статьи на немецком, английском, французском, испанском, итальянском, латинском языках) (Поляков 1937: с. 162–165) и рецензию на англоязычную публикацию «The Dorians in Archaeology» (Шмидт 1937: с. 157–162). Это уже само по себе доказывает, что ученые и в это время как имели возможность получить актуальные зарубежные публикации по теме своих исследований, так и имели достаточные навыки, чтобы с ними ознакомиться и перевести с нескольких европейских языков.
Также в статье не оставлен без внимания и третий аспект профессиональной коммуникации – публикация результатов исследований в зарубежных журналах. Долгова выделяет ряд факторов, уже приводимых ранее, таких как прерывание научного общения в годы Первой мировой и Гражданской войн, изменение состава научного сообщества, массовый набор ученых «пролетарского» происхождения, практически не владевших иностранными языками. В этих условиях публикация на иностранном языке делала работу недоступной для этих молодых ученых и студенчества. Публикация же на русском языке «хоронила» работу для зарубежных коллег. Это, в совокупности с политическими установками на прекращение «раболепия» перед Западом, привело к замыканию советской науки на себя, следствием чего стала утрата навыков академического письма на иностранном языке (с. 47). В дальнейшем ситуацию усугубила смена языка научного общения с немецкого на английский. В результате совокупного влияния всех рассмотренных факторов произошла утрата советскими учеными навыков профессиональной коммуникации на иностранном языке, что препятствовало в дальнейшем презентации результатов научных исследований перед мировым научным сообществом (с. 47).
Завершает первый раздел работа О.А. Вальковой и Г.И. Любиной «Равноправие в науке: плюсы и минусы, или Прогресс трансформации женщины-любителя наук в научного сотрудника в 20-е гг. ХХ в.», которая представляет собой публикацию двух документов из личного фонда М.В. Павловой в Архиве РАН. Наибольший интерес, с точки зрения авторов статьи, представляют не сами документы и их действующие лица, а психологическая трансформация восприятия женщины-ученого: от остающейся в тени мужа и не представляющей собой «самостоятельной фигуры», до конкурента и равноправного участника академической борьбы. С точки зрения Павловой, это была смена отношения от уважения и почтения к интригам и противостоянию. Валькова и Любина же склонны считать такое отношение как признание за ней de facto равного положения в обществе (с. 55).
Эти документы можно рассмотреть в рамках истории развития аспирантуры и подготовки научных кадров. В 1925 г. ввели ограничение, не позволяющее принимать «во 2-е сотрудники» (примерно соответствует доценту) людей, не представивших научной работы. Информационный потенциал источников даже несколько выше, чем заявляют авторы статьи. Правда, основной тезис о признании за женщиной-ученой de facto равного положения в обществе нуждается в дополнительной аргументации, так как документы свидетельствуют лишь о недостаточном личном академическом авторитете М.В. Павловой (с. 55). Однако вопрос: воспринимали ли её как «своего парня» или указывали место новому и чуждому элементу в академической среде, требует привлечения дополнительных источников и исследовательского внимания.
Второй раздел «Мечтающая наука», включающий в себя пять работ, открывает статья В.В. Тихонова «Историографические исследования М.В. Нечкиной 1920-х гг.: освоение традиции и экспериментальные поиски». По мнению историка, на научные взгляды Нечкиной оказала влияние культура модерна первой трети XX в., что проявилось в увлечении социологией искусства, работами З. Фрейда, Р.Ю. Виппера, теорией относительности А. Эйнштейна (с. 77–82). Тихонов полагает, что пример Нечкиной позволяет ставить вопрос о месте теоретико-методологических поисков 1920-х гг. в историографии более позднего времени, так как именно наследием этого периода историк считает свойственный Нечкиной психологизм и гуманитарный синтез (с. 83). Самостоятельный интерес представляет вторая часть статьи, где разбираются историографические исследования Нечкиной, посвященные экономическому материализму и работам В.О. Ключевского. В плане экспериментальных поисков Нечкина представила новую схему историографического исследования, где анализу подвергаются не только содержание труда и концепция, но и стилистика, манера ученого мыслить (с. 92).
И.В. Сидорчук в своей статье «Машины против “белого пятна”: технологическая символика покорения советской Арктики 1930-х гг.» выделяет ряд «культов», связанных с конструированием образа «Советской Арктики»: техники, где символом освоения Арктики становятся ледоколы и самолеты с красными звездами; труда, когда освоение ведется посредством напряженной работы тысяч людей; нового социалистического человека, которому по плечу любые задачи. Кроме того, героизировался образ ученого-исследователя, благодаря которому совершенствуется техника и проводятся экспедиции (с. 116, 123). «Фантастическая реальность» Арктики дала почву и для «мечтаний» о кардинальном изменении климата, поворотах рек, необходимых для полного освоения этих просторов (с. 119). Арктика соединила в единый миф отсталое прошлое и современные победы советского строя, при этом здесь не было необходимости проводить электрификацию, коллективизацию, индустриализацию (во многом из-за малозаселенности), не было очевидной внешней угрозы. Это в совокупности сделало Арктику уникальной площадкой для «технических экспериментов инженеров, ученых и фантастов по построению социалистического счастья» (с. 123).
Арктическая тема получает развитие в статье А.В. Собисевича и В.М. Чеснова «Арсений Арсеньевич Ярилов и проекты по развитию трансарктического воздухоплавания». Ярилов выступал за развитие советского дирижаблестроения, предлагая использование дирижаблей в целях разведки ледовой обстановки, сбора метеоданных, борьбы с браконьерством. В связи с этим рассматривался проект В. Брунса, предполагавший совместную с Германией реализацию дирижаблестроительной программы. В результате были построены несколько дирижаблей, но после ряда аварий в середине 1930-х гг. интерес к программе угас, а функции, возлагаемые на дирижабли, стала с успехом выполнять морская авиация (с. 132).
Статья В.В. Слисковой «Идея “нового человека” в 1920-х гг.: концепции в современной истории науки» дает нам историографический обзор основных работ, занимающихся изучением естественно-научных экспериментальных исследований в первые десятилетия советской власти, таких как проекты создания «нового человека» и «нового общества» (с. 134). Разобрав работы Н.Л. Кременцова, А. Банерджи, И. Хоуэлл и Д. Героулд, автор приходит к выводу, что акцент исследовательского внимания в изучении историографии отечественной истории 1920-х гг. смещается с идеологических проектов в пользу сциентистского импульса, ими порожденного. Узкопрофессиональные научные эксперименты в области биологии и медицины были актуализированы в социалистическом обществе утопическими идеями хирургического преобразования человека и поиска бессмертия (с. 139).
С.С. Илизаров в статье «Контекст значения: Тимофей Райнов о возможностях и пределах пользования переводами с восточных языков» уделяет большое внимание изложению научной биографии Т.И. Райнова, который как историк науки, по выражению автора, равен или даже более значим, чем корифеи в этой области В.И. Вернадский и В.П. Зубов (с. 143). Райнов занимался различными проблемами в области истории науки, хотя главным его интересом была история идей. Находясь в эвакуации в Ташкенте, историк науки занялся изучением арабской средневековой научной мысли. Востоковед, который не знает ни одного восточного языка – это обстоятельство во многом и актуализировало перед ним проблему научного перевода (с. 147). Однако непосредственным толчком к письменному изложению своих идей об использовании перевода в изучении истории идей средневековых арабских мыслителей стала угроза увольнения из Института Востоковедения АН СССР (ИВАН). В письме И.Ю. Крачковскому Райнов стремился доказать возможность использования переводов, адекватно передающих значение текста, в изучении истории идей. Райнов доказывал, что в силу научной специализации и разделения труда все чаще приходится использовать результаты чужой научной работы, и перевод он рассматривает в качестве такового для истории идей. Высказанная аргументация в конечном итоге ни к чему не привела и в ноябре 1947 г. Райнов был уволен из ИВАН как не владеющий восточными языками (с. 156).
Третий раздел «“Прагматическая” наука», состоящий из пяти публикаций, открывает статья А.Н. Дмитриева «Филология на службе революции?», в которой автор рассматривает роль ученых-филологов в качестве экспертов в области диалектологии и этнографии в 1910–1920-е гг. Саму статью отличает рваный темп повествования, частое переключение с темы на тему, от границ Польши, Украины, Белоруссии до этнографии Кавказа. В целом, работа филолога (в частности, лингвиста) на службе революции, если исходить из текста статьи, сводилась к роли этнографа, так как «нужные» экспертные заключения основывались на знаниях не только структуры языка и прогнозах по его развитию, но и на знаниях по истории, культуре изучаемых этносов (с. 168). А может быть тогда стоило статью назвать «Этнография на службе революции»?
Е.В. Барышева в статье «Механизмы мифологизации истории Революции в публикациях 1920–1930-х гг.» повествует о том, что основная версия событий 1917 г. установилась только к концу Гражданской войны. До этого появлялись новые сюжеты, которые могли измениться в угоду «линии партии» или вовсе исчезнуть (с. 178). Однако формирующийся идеологический образ необходимо было научно обосновать. И партия большевиков взяла на вооружение историю и стала активно создавать специализированные институты по изучению истории революционного движения (Истпарт) (с. 178). Важное место отводилось публикации архивных документов в форме приложений к исследованию (с. 176). Одним из важнейших направлений деятельности Истпарта было издание мемуаров. Стоит отметить, что исследователи той эпохи допускали наличие ошибок в текстах (вследствие недостатков человеческой памяти), но не допускали наличие прямой лжи (с. 181).
Мемуары активно использовались властью в целях пропаганды, воспитания молодежи на подходящих примерах, в борьбе с политическими противниками, однако для историков они не могли дать полной картины революционного движения вследствие своего фрагментарного, эпизодического характера (с. 182). Профессиональные историки настаивали на необходимости проверки достоверности издаваемых документов, но так как источнику отводилась роль «проводника идей партии», то при отборе документов для публикации учитывалась только ценность материала с данной точки зрения. Не отвечающие этой задаче документы просто отбрасывались (с. 183). В 1927 г. был утвержден принцип учета партийности мемуариста при отборе источников для издания в тематическом сборнике, ставшем наиболее распространенным жанром. В результате история революции писалась на основе тщательно подобранных источников, призванных доказать легитимность и неизбежность прихода к власти большевиков и исключавших появление какой-либо альтернативной оценки исторических событий (с. 185).
Е.Б. Беспятова в статье «Экономика социализма: заблуждения, новаторство и рационализм Е.А. Преображенского» рассматривает позицию по вопросу перспектив дальнейшего развития экономики СССР, занимаемую советским экономистом, председателем финансовой комиссии ЦК и Совнаркома, участником Генуэзской конференции Е.А. Преображенским (с. 189). Взгляды ученого и партийного деятеля претерпели длительную эволюцию. Если в 1918 г., в пылу революционной романтики, он призывал к полному отказу от товарно-денежных отношений, сотрудничества с капиталистическими странами, от промедления в решении крестьянского вопроса и строительства нового общества, то позднее, в 1920-е гг., он констатирует, что процесс экономических преобразований займет долгое время, что необходимо пересмотреть и скорректировать все дореволюционные теоретические марксистские рассуждения о путях и сроках построения социалистической экономики, что необходимо налаживать сотрудничество с капиталистическими странами, которые запаздывают с социализмом (с. 190–194). Тезисы Преображенского были первоначально отвергнуты В.И. Лениным, но позднее он признал необходимость долговременного планирования в условиях НЭПа (с. 196). В книге «От НЭПа к социализму» Преображенский прогнозирует кризисные явления НЭПа и его свертывание при полном переходе к социалистическому хозяйствованию. В качестве альтернативы он выдвинул тезис о совместимости товарного (рыночного) и социалистического (планового) производства (с. 200). В дальнейшем этот тезис развился в теорию «о двух регуляторах»: плановом хозяйстве и законе стоимости. Данная теория во многом принята в современной экономике (государство является вторым регулятором экономики наравне с рынком), с тем лишь отличием, что Преображенский воспринимал эту концепцию как основу для переходного периода к социалистическому хозяйствованию (с. 201).
Статья Е.Ф. Синельниковой и В.С. Соболева «Петроградское философское общество в контексте возрождения русской философии в начале 1920-х гг.» посвящена в первую очередь описанию деятельности общества в довольно короткий хронологический период: с момента его возобновления в 1921 г. и до официального закрытия в 1923 г. и представляет собой малую часть вышедшей в том же 2020 г. монографии «Санкт-Петербургское философское общество (1897–1923)» (Синельникова, Соболев 2020). Несмотря на краткость периода существования, удалось добиться значительных результатов: привлечение новых членов в сообщество, регулярное проведение заседаний и обсуждение докладов, создание собственного издательства «Academia» и журнала «Мысль» (с. 216).
П.А. Захарчук в статье «История отечественной металлургии в контексте общих тенденций развития дисциплины "Истории науки и техники" в 1930-е гг. ХХ в.» дает историографический обзор истории изучения черной металлургии, «преимущественно мануфактурного периода», на примере разбора деятельности ряда советских научных институтов (с. 221). В рамках деятельности Государственной академии материальной культуры автор выделяет монографию Н.Б. Бакланова о технике уральской металлургии, основанной на «Абрисах» В.И. Генина (с. 222). Георг Вильгельм (Вильгельм Иванович) де Генин с 1722 по 1734 гг. управлял казенными уральскими заводами, основал ряд новых предприятий, в том числе Екатеринбургский завод. Собранные за годы службы на Урале сведения он свел в единый труд «Описание Уральских и Сибирских заводов» (в дальнейшем «Абрисы»), поданный им в 1735 г. императрице Анне Иоанновне.
Подготовка к публикации рукописи де Генина проходит красной нитью при описании немногочисленных достижений в рамках исследования истории металлургии в Комиссии по истории знания (с. 223). Больших успехов удалось добиться после ее переименования и реорганизации в Институт истории науки и техники. Например, были изданы: монография С.Г. Струмилина по истории черной металлургии, первый том тематической энциклопедии. Что до издания «Абрисов», то их опубликовали в 1937 г. Однако источник не сопровождался комментариями, а также из-за арестов в рамках «Большого террора» не были упомянуты многие из тех, кто трудился над её изданием (с. 226). В 1934–1935 гг. началось преподавание истории металлургии во втузах. Но не стоит преувеличивать значение этого факта: был разработан учебно-методический комплекс, однако нельзя говорить о полноценном обеспечении пособиями большинства обучающихся. Курс просуществовал всего несколько лет и не вызвал большого интереса у студентов (с. 228). Также изучением истории металлургии занимались музеи, проводившие археологические экспедиции и реконструировавшие устройство мануфактур, и общественные организации, устраивавшие публичные лекции на заводах (с. 229–230). Захарчук констатирует, что к концу 1930-х гг. основные центры изучения истории черной металлургии либо перестали существовать, либо прекратили исследования в этой области, но несмотря на печальный конец, этот период является одним из наиболее плодотворных в историографии проблемы, так как был лишен недостатков мифотворчества и преувеличений последующего времени. Возможно, автор излишне пессимистичен в оценке ситуации конца 1930-х гг., поскольку продолжил свою деятельность академик Струмилин, активно занимался вопросом академик М.А. Павлов, помимо упомянутых в статье организаций история металлургии разрабатывалась в Институте истории АН СССР, в рамках изучения истории крепостной мануфактуры, и их деятельность не была прервана. Тезис о повальном мифотворчестве, искажении фактов и преувеличении достижений не выглядит в должной степени обоснованным.
Четвертый, заключительный раздел «Организованная наука» состоит всего из одной статьи А.В. Шаровой «Дисциплинированные учёные: Институт истории АН СССР в 1939–1940 гг.». 26 июня 1940 г. вышел указ Президиума Верховного Совета СССР «О переходе на 8-часовой рабочий день», который заставил руководство и сотрудников ИИ АН СССР внести ряд организационных изменений в свою работу. Требовалось усилить контроль за трудовой дисциплиной и присутствием на рабочем месте сотрудников положенное время. При этом возникали объективные трудности с нехваткой помещений для размещения сотрудников, проблемой совместительства, спецификой работы историков (необходимость работы в архивах, библиотеках). В итоге были введены специальные журналы учета рабочего времени, составлялись индивидуальные графики для некоторых сотрудников, для академиков было получено разрешение работать на дому. Так смогли обеспечить постоянным рабочим местом 59 сотрудников, не были прикреплены к постоянному рабочему месту 30 человек (в большинстве своем вследствие нехватки помещений) (с. 241). Таким образом, даже несмотря на грозные приказы об усилении трудовой дисциплины, ученое сообщество не смогло в силу объективных причин полностью вписаться в навязанные рамки.
Завершают сборник именной указатель, список сокращений и сведения об авторах статей.
Конечно, если бы была реализована первоначальная идея по изданию коллективной монографии, возможно, тогда удалось бы добиться большей взаимосвязанности статей и было бы дано четкое определение предмета – «советская гуманитаристика» (с. 8). В рамках сборника было бы чрезмерно требовать подобного от каждой статьи, но в отдельных случаях более тесное сотрудничество способствовало бы более полному раскрытию замысла автора. Тем не менее, в статьях можно выделить одну общую идею. Это идея «экспериментального поиска» в науке 1920-х гг. У М.Ю. Сорокиной – это «эксперимент» в виде четырех моделей существования эмигрантских научных сообществ, где лишь одна выдержала проверку временем. Как показывает Е.А. Долгова, «эксперимент» проявляся в попытках возобновления научной коммуникации и представления научных результатов за рубежом, закончившись утратой навыков подобного общения. У О.А. Вальковой и Г.И. Любиной показан «эксперимент» в виде осознания нового положения женщины в академическом мире. У В.В. Тихонова – это методологический поиск в историографических исследованиях, повлиявший на все последующее творчество М.В. Нечкиной. У И.В. Сидорчука – «эксперимент» в виде Арктики как места культивирования положительного советского мифа, в том числе техники как образа прогресса нового общества. «Экспериментом» было и дирижаблестроение, показанное в статье А.В. Собисевича и В.М. Чеснова. А.А. Ярилов искал метод освоения бескрайних арктических пространств. Отражение в историографии поисков способа продления жизни и естественнонаучных экспериментов 1920-х гг. раскрывает В.В. Слискова. С.С. Илизаров показывает методологический поиск Т.И. Райнова, который безуспешно стремился доказать, что не всякому востоковеду обязательно знать восточные языки. А.Н. Дмитриев показывает «экспериментальные поиски» филологии в попытках её применения в чисто политических вопросах демаркации границ. Е.В. Барышева говорит о том, что методологические поиски в области публикации архивных документов по революционному движению служили прагматической цели мифологизации истории Революции, хотя и оказали положительное влияние на развитие дисциплины. Е.Б. Беспятова показывает теоретические поиски Преображенского по созданию устойчивой новой экономики, оказавшиеся неоцененными современниками. Е.Ф. Синельникова и В.С. Соболев говорят о поиске способов существования в новом государстве «Философского общества» и его достижениях на этом пути. Методология исследований по истории металлургии 1920–1930-х гг., по мнению П.А. Захарчука, представляет большой интерес для современных исследователей. Даже в попытках наладить трудовую дисциплину в соответствии с новым законом со стороны руководства Института Истории нашлось место «экспериментальному поиску» (статья А.В. Шаровой), так как ученые не могут вписаться в «прокрустово ложе» трудовой дисциплины без некоторой подгонки под себя.
В целом, сборник ставит множество интересных вопросов в области изучения истории советской науки, а сделанные выводы должны помочь в дальнейших исследованиях.
Научная литература
Добренко 2020 – Добренко Е.А. Поздний сталинизм: эстетика политики. Т. 1. М.: НЛО, 2020. 712 с.
Долгова 2020 – Долгова Е.А. Рождение советской науки: учёные в 1920–1930-е гг. М.: Российский государственный гуманитарный университет, 2020. 471 с.
Дружинин 2016 – Дружинин П.А. Идеология и филология. Дело Константина Азадовского. Т. 3. М.: НЛО, 2016. 528 с.
Поляков 1937 – Поляков Г. П. Обзор содержания журнала «Клио» за 1936 г. // Вестник Древней истории. 1937. № 1. С. 162–165
Синельникова, Соболев 2020 – Синельникова Е. Ф., Соболев В. С. Санкт-Петербургское философское общество (1897–1923). СПб.: ДМИТРИЙ БУЛАНИН, 2020. 208 с.
Советская гуманитаристика: мечты и прагматика в 1920–1950-е гг.: сборник статей: [по материалам круглого стола «Российская наука 1920-х гг.: экспериментальное пространство отечественной гуманитаристики»]. – Москва: Издательский центр Российского государственного гуманитарного университета, 2020. 255 с.
Черняев, Щедрина 2021 – Институт научной философии: начало / под ред. А. В. Черняева, Т. Г. Щедриной. М.: Издательство «Политическая энциклопедия», 2021. 566 с.
Шмидт 1937 – Шмидт Р. В. Th. Cressy Skeat. The Dorians in Archaeology. L., 1934 // Вестник Древней истории. 1937. № 1. С. 157–162
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.
References
Dobrenko E.A. Pozdnij stalinizm: estetika politiki. Vol. 1. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie, 2020. 712 p.
Dolgova E.A. Rozhdenie sovetskoj nauki: uchyonye v 1920–1930-e gg. Moscow: Rossijskij gosudarstvennyj gumanitarnyj universitet, 2020. 471 p.
Druzhinin P.A. Ideologiya i filologiya. Delo Konstantina Azadovskogo. Vol. 3. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie,, 2016. 528 p.
Institut nauchnoj filosofii: nachalo / ed. A. V. CHernyaev, T. G. SHCHedrina. Moscow: Izdatel'stvo «Politicheskaya enciklopediya», 2021. 566 p.
Polyakov G. P. Obzor soderzhaniya zhurnala «Klio» za 1936 g. // Vestnik Drevnej istorii. 1937. № 1. P. 162–165.
Shmidt R. V. Th. Cressy Skeat. The Dorians in Archaeology. L., 1934 // Vestnik Drevnej istorii. 1937. № 1. P. 157–162
Sinel'nikova E. F., Sobolev V. S. Sankt-Peterburgskoe filosofskoe obshchestvo (1897–1923). St. Petersburg: DMITRIJ BULANIN, 2020. 208 p.
Sovetskaya gumanitaristika: mechty i pragmatika v 1920–1950-e gg.: sbornik statej: [po materialam kruglogo stola «Rossijskaya nauka 1920-h gg.: eksperimental'noe prostranstvo otechestvennoj gumanitaristiki»]. Moscow: Izdatel'skij centr Rossijskogo gosudarstvennogo gumanitarnogo universiteta, 2020. 255 p.