Молодяков В. Э. «Изучение биографии Брюсова не входит в нашу задачу...» Рец.: Карпачева Т.С. «Мой недопетый гимн весне»: жизнь и творчество Надежды Львовой / Надежда Львова. Письма В.Я. Брюсову (1911-1913). Старая сказка. Стихотворения. М.: Водолей, 2021. 508 С.
В статье анализируется монография Т.С. Карпачевой о жизни и творчестве поэтессы Надежды Львовой (1891-1913) и о ее личных и литературных отношениях с Валерием Брюсовым, которые закончились ее самоубийством. Рецензент отмечает ценность впервые публикуемых в книге материалов, прежде всего писем Львовой к Брюсову и применение междисциплинарного подхода к анализу ее личности. В то же время рецензент как историк и биограф Брюсова критикует автора за предвзятое отношение к Брюсову, использование сомнительных источников и недоказанность ряда выдвинутых тезисов.
Ключевые слова: Валерий Брюсов, Надежда Львова, мемуары, поэзия, мировоззрение, самоубийство, моральная ответственность, юридическая вина
V.E. Molodiakov. "The study of Bryusov's biography is not a part of our task..." Rev.: Karpacheva T.S. «Moi nedopetyi gimn vesne»: jizn’ I tvorchestvo Nadezhdy Lvovoi / Nadezhda Lvova. Pis’ma V.Ya. Bryusovu (1911-1913). Staraya skazka. Stihotvoreniya. Moscow: Vodoley, 2021. 508 pp.
The article analyzes T.S. Karpacheva's monograph on the life and work of the poet Nadezhda Lvova (1891-1913) and her personal and literary relations with Valery Bryusov, which ended with her suicide. The reviewer notes the value of the materials published in this book for the first time, especially Lvova’s letters to Bryusov, and the use of an interdisciplinary approach while analyzing her personality. At the same time, the reviewer as a historian and Bryusov’s biographer criticizes the author for her biased attitude towards Bryusov, the use of dubious sources and the lack of proof for some theses put forward.
Keywords: Valery Bryusov, Nadezhda Lvova, memoirs, poetry, worldview, suicide, moral responsibility, legal guilt
Трагический любовный роман между Валерием Брюсовым и поэтессой Надеждой Григорьевной Львовой (1891-1913), закончившийся ее самоубийством 24 ноября 1913 г., давно привлекал внимание исследователей, но лишь как эпизод биографии знаменитого поэта. В рецензируемой книге внимание сосредоточено на личности и творчестве Львовой, и такой подход, нацеленный на заполнение лакун, заслуживает одобрения.
Около тридцати лет назад пишущий эти строки с молодым задором решил написать книгу об этой истории, известной исключительно по мемуарам. Замысел разбился о невозможность получить письма Львовой к Брюсову (ответные не сохранились, кроме одной открытки), которые сохранившая их И.М. Брюсовой передала в составе архива мужа в Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. В.И. Ленина (Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки). Когда я заказал письма, меня пригласил в свой кабинет заведующий сектором Отдела рукописей В.И. Лосев (ныне покойный) и стал расспрашивать о причинах интереса к ним со стороны студента (к студентам в «главной библиотеке страны» тогда относились недоброжелательно, но Отдел рукописей являл собой счастливое исключение), к тому же востоковеда. После того, как я рассказал о своих интересах и планах, связанных с Брюсовым, Лосев показал мне папку с письмами Львовой, лежавшую на его столе, и сказал, что их «никому не выдают» и «еще долго не будут выдавать» (позже я узнал, что это не так), что «публиковать их нельзя», но когда-нибудь они будут напечатаны и «оправдают» Брюсова (цитирую по памяти, но ручаюсь за точность передачи услышанного). Теперь эти сто двенадцать писем с приложенными к ним стихами опубликованы в книге Т.С. Карпачевой и являются ее наиболее ценной частью. Подлинное открытие! При переиздании биографии Брюсова я непременно внесу в нее необходимые исправления и дополнения.
Достоинством книги является и републикация единственного сборника Львовой «Старая сказка» (1913) по второму, посмертному изданию (1914), дополненному по сравнению с первым, и публикация неизданных стихотворений по автографам. Ознакомившись с ними, читатель может составить представление о творчестве «поэтки» (ее собственное слово) и оценить высказывания о нем других лиц.
Перейдем к главному – к исследованию Карпачевой. В нем два ключевых тезиса. Первый: «Литературоведческий анализ ее лирики позволяет убедиться в том, что Надежда Львова – поэт со своим уникальным голосом и дарованием, и даже то немногое, что ею оставлено, безусловно имеет культурно-историческое значение» (аннотация; вариант на С. 275-276). Второй: Брюсов виноват в самоубийстве Львовой, причем «говоря здесь о категории, мы имеем в виду понятие юридическое, а не только вину нравственную», т.е. совершил уголовно наказуемое преступление (С. 8).
Тезисы не новые. Приведенные автором отзывы современников о поэзии Львовой содержат немало похвал, но в основном посмертных. Ее друг Вадим Шершеневич полагал: «Если бы при жизни Львовой была написана хоть сотая часть похвал, которые прозвучали после смерти, может, оборвавшаяся любовь была бы заменена работой» (цит. С. 246-247). Оценка стихов и поэтического таланта – дело тонкое. Критерии размыты, их часто заменяет личный вкус, вплоть до «нравится / не нравится». Карпачевой нравятся стихи Львовой. Она хвалит их и осуждает Брюсова за вмешательство в ее творчество, но литературоведческий анализ сводится к пресловутому «разговору о вкусе коньяка». Впрочем «коньяк», то есть стихи – рядом, под той же обложкой. Каждый может попробовать сам.
О вине Брюсова в самоубийстве Львовой открыто говорили после ее смерти (Борис Садовской, Софья Парнок) и после смерти Брюсова (Владислав Ходасевич). Высказывания перечисленных авторов, а также Зинаиды Гиппиус относятся к числу ключевых литературных (не-архивных) источников книги Карпачевой. Люди известные, посвященные во многие подробности истории, но все как на подбор недоброжелатели, если не прямые ненавистники Брюсова – «хейтеры», выражаясь на современном волапюке, милом сердцу автора книги. Из цитируемых ей свидетелей пост-фактум доброжелательно или нейтрально писали о Брюсове только Шершеневич и Илья Эренбург. «Одержимый» Гиппиус, «Брюсов» Ходасевича и «Герой труда» Марины Цветаевой (писавшей в основном о себе) – краеугольные камни «черной легенды» о Брюсове, подхваченной празднопишущими и дожившей до наших дней, несмотря на доказательства фактической недостоверности и прямой лжи Гиппиус и Ходасевича (причины этого – отдельная тема[1]). Пользоваться этими текстами как источниками в исследовании нельзя. Нельзя обойти стороной и факт их существования, а также поэмы Садовского «Наденька», по жанру представляющей собой пасквиль. К ней следует добавить яростные антибрюсовские выпады, в том числе в связи с гибелью Львовой, в книге статей Садовского «Озимь» (1915), где Карпачева могла бы почерпнуть немало ярких цитат. Повествование, основанное только на таких «источниках», в наши дни смотрится, мягко говоря, неубедительно, как очерки Юрия и Анны Безелянских или Тани Танк (автора книги «В постели с абьюзером»): Карпачева приводит их как «глас народа» (кавычки автора), в котором «слышится прямой укор Брюсову, а порой и безапелляционное обвинение его в гибели поэтессы» (С. 10). Работа самой Карпачевой основана на солидной архивной базе[2], хотя фразы вроде: «Наиболее проникновенно история любви и смерти Львовой изложена В.Ф. Ходасевичем в книге воспоминаний ''Некрополь''»[3] (С. 8), – не лучшим образом характеризуют автора как ученого.
Скажу сразу: книгу Каврпачевой отличает не просто предвзятое, но откровенно недоброжелательное, враждебное отношение к Брюсову как человеку и поэту, с личности которого «исследование жизни и смерти поэтессы помогает <...> снять ''лоск''» (С. 275). Цель заявлена прямо и откровенно! Сурова Карпачева и к брюсоведам (включая пишущего эти строки), которые, по ее утверждению, «из благоговения перед памятью ''мэтра'' всячески стараются обелить его, поэтому упражняются в ''виктмблейминге'' – обвинении жертвы, зачастую наделяя Львову вовсе не свойственными ей качествами, а то и медицинскими диагнозами» (С. 238). Исключение она сделала для М.В. Орловой как автора, демонстрирующего «иной – добрый и человечный – взгляд на ее (Львовой – В.М.) личность» (С. 238).
Начнем с интерпретации Карпачевой творчества обоих поэтов, уверенной и бескомпромиссной. «Брюсов считал своим прямым долгом перед литературой запечатлевать и зарифмовывать каждое свое переживание, вплоть до мельчайших интимных подробностей. Это была его литературная позиция – он был убежден, что читателю всё это интересно» (С. 262). «Львова, с ее ''скрытностью'' и внутренней культурой, гораздо более тонко (чем Брюсов – В.М.) чувствует художественное слово» (С. 262). Эти утверждения основаны на читательских пристрастиях автора. Характеристика стихотворения Брюсова «Запах любимого тела...» как «неприличного, даже на сегодняшний день, для цитирования» (С. 263) тоже является личным оценочным суждением, вводящим читателя в заблуждение. Это, скажем прямо, не являющееся шедевром вкуса произведение стало причиной цензурного запрета сборника «Семь цветов радуги» (1915): страницу с ним пришлось вырезать и заменить на другой текст. Читатель может найти его на с. 33 книги «Валерий Брюсов. Неизданное и несобранное» (М., 1998) (автор ссылается на примечания к нему, но не на сам текст) и самостоятельно вынести вердикт. Добавлю, что в автографе, по которому оно напечатано в книге, стихотворение датировано «декабрь 1912», а не «1913», как у Карпачевой (С. 263).
«Черты соборного сознания – ''страдание обо всех'', отмеченное критикой в лирике поэтессы, неизъяснимая тоска по здешнему миру и в то же время жизнеутверждающий ''гимн весне'', то есть красоте и гармонии Божьего мира – всё это в высшей степени характерно для ее поэзии и русской поэзии вообще. Лирика Львовой органично вписывается в аксиологию русской литературы, в отличие от творчества ее ''литературного гуру'', которое вступает в резкое противоречие с ней» (С. 275). Поверим автору, читающему студентам курс «Евангельский текст русской литературы», на слово?
«Можно с уверенностью утверждать, что дарование Львовой вполне могло развиться и без Брюсова» (С. 111). С такой же уверенностью можно утверждать, что без Брюсова Львова не смогла бы так быстро и успешно войти в литературные круги и печататься в престижных изданиях, дебютировав сразу в «Русской мысли», особенно в условиях «пучины стиховной» начала 1910-х годов, когда все редакции были завалены стихами начинающих авторов. Карпачева как будто игнорирует это, но Львова уже в первом обращении к Брюсову весной 1911 г. писала: «Я не хочу обивать пороги редакций – мне кажется, это не имеет смысла» (С. 299). Поэтому тот факт, что Львова «стала известной в литературных кругах, выпустила книгу, писала литературно-критические статьи» (С. 239), говорит не только о ее таланте (определять ее место в русской поэзии по ранжиру я не берусь), но и о значении помощи Брюсова, благодаря которой всё осуществилось в столь короткий срок.
Ни один из пишущих об отношениях Брюсова с Львовой не может пройти мимо его экспериментальной книги-мистификации «Стихи Нелли» (1913), до сих пор, к сожалению, не переизданной. Подлинное авторство анонимного издания было «секретом Полишинеля». Посвященные в него или догадывавшиеся о нем критики сравнивали «Стихи Нелли» со стихами Львовой и других поэтесс. Попытки сблизить с Львовой мнимого автора и лирическую героиню книги восходят к утверждению Ходасевича, что «этим именем Брюсов звал Надю без посторонних». Это, очевидно, очередная сплетня, до которых Ходасевич был охотник[4], ибо откуда еще он мог это знать. Исследование «Стихов Нелли» и их незавершенного продолжения «Новые стихи Нелли» предпринятое А.В.Лавровым показало, что литературный замысел не был детерминирован отношениями Брюсова с Львовой, хотя посвящение ей «Стихов Нелли» вовлекало реальную поэтессу в игру с придуманной. В жизни именем «Нелли» называла себя другая возлюбленная Брюсова – Елена Сырейщикова (Львова знала об их отношениях), черты которой отразились в маске «Нелли»[5]. Утверждение: «''Навязывание'' Львовой образа ''Нелли'', не соответствующего ее мировоззрению и идеалам, и привело к внутреннему конфликту, который в том числе стал причиной трагедии» (С. 200), – бездоказательно. Во-первых, нет оснований говорить о «навязывании», даже в кавычках, этого образа Львовой. Во-вторых, нельзя отождествлять личность и взгляды Брюсова с личностью и взглядами «Нелли» как автора «Стихов Нелли». Эта маска является для Брюсова не лирической, а ролевой героиней. Карпачева похоже, не понимает, что такое литературная игра и ролевой герой, отличающийся от лирического[6].
Говоря о коллективной работе над переводом книги стихотворений Жюля Лафорга «Феерический собор», Карпачева заявляет: «Брюсов, надо полагать, сам не переводил, а лишь ''руководил процессом'', переводили Шершеневич и Львова» (С. 179). На чем основано это утверждение, не подкрепленное никакими ссылками на источники? В книге четко указано, кто из троих какие произведения перевел. В профессиональных вопросах Брюсов был щепетилен, и в присвоении чужого литературного труда его, насколько мне известно, до сих пор не обвиняли.
Указывая на разночтения между текстами «Посмертных стихотворений» во втором издании «Старой сказки» и рукописями Львовой, автор допускает, что их мог изменить Брюсов – «с учетом их взаимоотношений и вообще отношения Брюсова к стихам молодых поэтов, доверившихся ему как ''мэтру''» (С. 79). Опираясь на известный факт переделки Брюсовым чужих стихов для сборников «Русские символисты» в 1894-1895 гг., Карпачева, ничтоже сумняшеся, распространяет эту «практику нарушения авторских прав» (С. 111) на всю его литературную деятельность, хотя в подтверждение приводит лишь переработку стихов его возлюбленных Е.А. Сырейщиковой[7] и А. Адалис (со слов Цветаевой) (С. 105), что делалось явно с их согласия. При жизни Львовой Брюсов исправлял ее стихи в том числе для печати – это факт, но его недостаточно для утверждения о том, что он «воспринимал Львову как свой ''литературный проект''» (С. 111). Использование в качестве аргумента выражений вроде «а кроме него некому» (С. 107), «если не Брюсов, то кто?» (С. 109) (напоминает популярный мем наших дней), «больше просто некому» (С. 111) вызывают в памяти бессмертное «потому что как же иначе?». Была ли это правка к лучшему или к худшему, я, в отличие от Карпачевой, судить не берусь за недостатком объективных критериев (соответствие / несоответствие «''духу'' русской литературы» (С. 200) таковым не считаю). Предположение автора о возможной правке Брюсовым стихов Львовой после ее смерти (С. 110-111) подводит нас к более важному вопросу, который в книге даже не поставлен: кто готовил второе издание «Старой сказки», отбирал для него посмертные стихи и определял их порядок, написал предисловие? Ясно, что не Брюсов, но кто? Вот тема для будущего исследования.
Перейдем к истории личных отношений Брюсова и Львовой, которая в книге Карпачевой изложена по многим, в первую очередь архивным, источникам. Помимо публикации писем Львовой автор заслуживает признательности за пространные цитаты из переписки Брюсова с Анной Шестеркиной – важной героиней романа. В письмах Брюсова к ней, частично уже опубликованных[8], есть ценнейшие признания, которые я использовал во втором издании его биографии и вернусь к ним при подготовке переиздания. Почему-то вне поля зрения автора осталась другая важная героиня – Иоанна Брюсова, знавшая о романе мужа и резко не одобрявшая его. Публикуемые источники – украшение книги. Однако собственные высказывания Карпачевой зачастую не просто безапелляционны и бездоказательны, но и отличаются тоном, неподходящим научному исследованию, которое претендует на строгость как в следовании фактам, так и в формулировках.
«Надя бросается с головой то в омут революции, то в омут Брюсова: второй оказался губительнее» (С. 43).
«На этот раз ''мэтр'' решил ''не упустить добычу'' и пошел в атаку» (С. 65). Как следует из текста, речь идет о приглашениях на литературные собрания.
«Приемами обольщения и удержания женщин он владел еще задолго до встречи с Львовой»[9] (С. 72). «Брюсов владел приемами обольщения барышень вполне» (С. 91).
«Для опытного ловеласа Брюсова уже всё очевидно и вопрос обольщения ''барышни'', видно, давно решен» (С. 76).
«Брюсов же продолжает ухаживания: в январе 1912 г. Львова довольно сдержанно благодарит его за цветы. Заметим, что цветы были присланы посреди зимы, что в начале ХХ в. было весьма затратно и проблематично. Вероятно, хоть благодарность была выражена односложно и сдержанно, эти цветы уже ''подтопили'' сердце молодой поэтессы» (С. 82).
«В конце 1911 – начале 1912 гг. Брюсов активно ухаживал, и Львова никак не могла принять решение – сделаться ли его любовницей или отказать знаменитому ловеласу» (С. 83-84). В таких выражениях Карпачева описала выбор, перед которым стояла «воспитанная в традиционных ценностях» (С. 91) барышня. А как традиционные ценности совмещались с революционным подпольем?
Здесь необходимы уточнения. Судя по письмам Львовой (напомню, брюсовские до нас не дошли), до лета 1912 г. их отношения оставались в пределах дружеского литературного знакомства. Показания Брюсова: «К весне 1912 г. я заметил, что увлекаюсь серьезно и что чувства Н. ко мне также серьезнее, чем я ожидал. Тогда я постарался прервать наши отношения. Я перестал бывать у Н., хотя она усердно звала меня. Мы стали встречаться очень редко. За все лето виделись два раза»[10]. Летом 1912 г. Львова настойчиво просила его приехать к ней в Подольск (С. 324-328), где он уже побывал в марте, – возможно, для «объяснений». Брюсов не приехал, отговариваясь нездоровьем и «делами», причем, опять же судя по ее письмам, избегал встреч с Львовой и в Москве. Первым дошедшим до нас «объяснением»: «Я Вас совсем просто и совсем по-детски любила. <...> И что Вы сделали с моей любовью? <...> И все-таки я Вас люблю», – стало ее послание от 9 сентября 1912 г. (С. 328-330). Начиная с него содержание и тональность писем Львовой резко меняются – что послужило триггером? Они становятся экзальтированными, с явными невротическими потребностями, как будто порожденными базальной тревогой: «Я – почти еще ребенок» (С. 329); «Всё умерло. Все умерли. И я умираю. Мне совсем страшно» (С. 339); «Сегодня я чувствую себя обиженным ребенком. Мне хочется плакать» (С. 342) и т.д.
«Осень–зима 1912 г., судя по письмам Львовой, – ''пик'' их романа. Львова поддалась соблазну, которому не поддаться было трудно» (С. 93). При этом «практически все осенне-зимние письма Львовой 1912 г. говорят о сильном душевном волнении: девушке понятно, что она на свою беду связалась с Брюсовым» (С. 93). Ср. в письме от 12 сентября 1912 г.: «Разве, еще давно, не сказала я Вам: если нужно, берите мою жизнь и делайте, что хотите!» (С. 330).
«Заполучив Львову в качестве своей любовницы и убедившись в ее привязанности к нему...» (С. 93).
«''Идеал'' девушки на глазах рушится: ''большой поэт'' оказался стареющим развратником и морфинистом[11], оправдывающим свою беспорядочную жизнь призрачной философией ''мига''» (С. 198).
«Брюсов выглядит сродни герою Достоевского Свидригайлову[12]. <...> Соблазнив девушку, сделав своей любовницей, постоянно удерживая ее около себя обещаниями ''когда-нибудь'' всё решить и прийти к ней ''совсем'', он эмоционально выматывает ее, доводит до решения совершить суицид, предоставляет револьвер, тем самым ''одобряя'' ее намерение» (С. 227-228).
Произведение какого жанра мы читаем? Ошибки нет – «все мужики сво...», публицистика на темы «о том, что на сегодняшнем языке называется ''абьюзом'' (этого термина до середины 10-х гг. XXI в. не знали)» (С. 157). Петр Бартенев говорил: «Иностранные слова оттого, что писатель заимствует мысль у иностранных писателей; кто ясно сознал свою мысль, тот выскажет ее по-русски»[13].
Заявив, что «изучение биографии Брюсова не входит в нашу задачу» (С. 97), Карпачева с обычной уверенностью высказывается о ее различных сторонах, не связанных с Львовой. Однако историю жизни Брюсова она знает поверхностно и остается в плену чужих суждений, уже опровергнутых или существенно скорректированных.
«При всей его деятельной натуре, духовно он (Брюсов – В.М.) абсолютно пуст, абсолютно ''мертв''. Именно нравственно Брюсовым был мертв давно, поэтому он и несет смерть окружающим его (незадолго до истории с Львовой он, как известно, отправил умирать за границу больную и зависимую от наркотиков Нину Петровскую, которая так и не оправится после расставания с ним и тоже, как и Львова, покончит с собой)» (С. 133-134). Относительно первой части утверждения следует спросить у автора, какой профессиональной квалификацией она обладает для вынесения диагноза «нравственно мертв». Во второй части (текст в скобках) всё поставлено с ног на голову: источник – мемуары Ходасевича. Самоубийство Петровской в 1928 г., через четыре года после смерти Брюсова, никак с ним не связано. В воспоминаниях, полностью опубликованных лишь в 1990 г., она постаралсь написать о Брюсове с максимальной объективностью и даже доброжелательностью, за что заслужила упрек со стороны считавшегося ее другом Ходасевича[14].
В одном месте Карпачева походя пишет о «безрелигиозности» Брюсова (С. 85), в другом утверждает, что «по всей видимости, Брюсов был категорически настроен против колоколов и вообще небес, даже ''забытых''» (С. 106), в третьем называет его «ярым богоборцем» (С. 251). Так, без аргументов и с чужих слов[15], заболтан сложный и деликатный вопрос о религиозных и мистических взглядах Брюсова, о его отношении к религиям, включая христианство. Эти взгляды менялись с течением жизни и по-разному отразилось в его произведениях (некоторые включались в антологии «душеполезного чтения»), что давало пищу и для серьезных дискуссий, и для досужих толкований. Принимая сказанное выше за аксиому или установленный факт, Карпачева заявляет, что Брюсов «собственной ''цензурой'' ''не пропускает в печать'' стихи (Львовой – В.М.) православной тематики» (С. 110; с вариантами повторено на С. 251). С учетом сказанного об «аксиологии русской литературы» это отрицательно характеризует Брюсова с точки зрения духовных скреп.
«Брюсов, как известно, многократно заигрыва[л] с дьяволом при помощи сеансов магии и спиритизма» (С. 155). Утверждение, мягко говоря, некорректное, с учетом материалов на тему «Брюсов и спиритизм», опубликованных Н.А. Богомоловым и С.М. Шаргородским[16]. «Дьяволопоклонничество Брюсова нашло отражение и в его творчестве» (С. 155), – заявляет автор. Даже игнорируя понятие «ролевой герой», следут вспомнить знаменитое стихотворение Саши Черного «Критику» («Когда поэт, описывая даму...»). В стихотворении Брюсова «Записка самоубийцы», по мнению Карпачевой, «недвусмысленно прослеживается положительное отношение к суициду» (С. 188), хотя очевидно, что и здесь мы имеем дело с ролевым героем.
С творчеством Брюсова она также знакома поверхностно, относится к нему предвзято и оценивает с чужих слов. «Не нужно быть профессиональным литературоведом, чтобы заметить нивелирование в мировоззрении и творчестве Брюсова общечеловеческих ценностей: сострадания, сочувствия, веры, наконец, самой жизни» (С. 188-189). Из сочинений брюсовских «хейтеров» хотя бы только первой половины 1910-х годов – Юлия Айхенвальда, Виктора Буренина, Анатолия Бурнакина, Николая Лернера и того же Садовского – можно составить куда более «благоуханный» букет. Нынешние «хейтеры», обитающие в закоулках интернета, пренебрегают этими текстами, видимо, по незнанию. Вместо подобных пассажей следовало бы обратить внимание на связанный с гибелью Львовой поэтический диалог Брюсова и Вячеслава Иванова «Лира и Ось» (сюжет разобран в моей статье, которую цитирует Карпачева, и в биографии Брюсова), на неоконченный роман «Юпитер поверженный» и повесть «Рея Сильвия», в женских образах которых можно усмотреть воспоминания о Львовой (сюжет требует изучения). Добавлим, что не идентифицированный Карпачевой сонет Брюсова о «хирурге», который упоминает Львова в письме от 29 декабря 1911 г. (С. 310), можно найти в собрании его сочинений: «Так повелел всесильный Демиург...» (23 декабря 1911)[17].
«Правовой анализ самоубийства» Львовой, которое автор квалифицирует как «криминальный суицид», а ее саму как «жертву преступления», и заявление о вине Брюсова как «понятии юридическом» – смысловой центр книги. Привлечение для этого методологии, данных и понятийного аппарата специальной научной дисциплины суицидологии можно только приветствовать как расширение поля исследования. Пространно цитируя отечественные работы по суицидологии, автор, в частности, критикует высказывания о Львовой пишущего эти строки, отметив, что тот «не имеет специального медицинского образования» (С. 238). «Конечно, брюсоведы имеют право не знать о ''прорыве'' в суицидологии, но в любом случае ставить диагноз – не дело гуманитария» (С. 240). Совершенно согласен и учту некоторые замечания в новом издании биографии Брюсова. Но какова профессиональная квалификация в данной области самой Карпачевой? Как известно из открытых источников, она, помимо занятий русской литературой, является аспирантом кафедры уголовного права Российского государственного университета правосудия и опубликовала статьи о тоталитарных сектах, т.е., несмотря на начитанность в научной литературе по суицидологии, тоже «не имеет специального медицинского образования».
Перефразируя вопросы, которые суд на процессе по обвинению Львовой в революционной деятельности (публикация материалов о ней – тоже достоинство книги) задал присяжным, спросим себя и постараемся ответить непредзвято:
Доказано ли автором, что «Брюсов не просто не мешает самоубийству Львовой – он способствует его совершению» (С. 194)? Первое (не мешает): скорее да. Второе (способствует): нет, при полном отсутствии мотива. «Львова была нужна Брюсову» (С. 194), – утверждает автор–обвинитель.
Доказано ли автором, что Брюсов, «предоставив ей револьвер, мог и должен был предвидеть, что она расценит это как одобрение своего суицидального намерения» (С.194)? Нет, хотя факт предоставления им револьвера Львовой по ее просьбе бесспорен.
Доказано ли автором, что решение Львовой о самоубийстве «было спровоцировано Брюсовым» и «без Брюсова не было бы реализовано» (С. 239)? Первое и второе: нет.
Доказано ли автором «склонение Брюсовым поэтессы к суициду» (С. 275)? Нет, при полном отсутствии мотива. Утверждение Ходасевича: «Брюсов систематически приучал ее к мысли о смерти, о самоубийстве», – намеренная ложь[18].
Доказано ли автором, что у Львовой «реакция психалгии (острой душевной боли) была вызвана, во многом даже намеренно, также Брюсовым» (С. 275)? Первое: да. Второе (намеренность): нет.
Настойчивое повторение тезиса о виновности Брюсова в самоубийстве Львовой доказательством не является. Как гласит восточная пословица, «сколько ни говори ''халва'', во рту слаще не станет».
Почему обвинение, построенное на вроде бы солидной доказательной базе, оказалось несостоятельным и, во всяком случае, неубедительным. Во-первых, из-за заявленного автором предвзятого отношения к Брюсову. Его личность сведена до «стареющего развратника» (к моменту самоубийства Львовой ему не исполнилось 40 лет), взгляды и творчество до «системы антиценностей» (С. 237), деятельность до «обольщения» Львовой (и Сырейщиковой), как будто ничем иным он не занимался. Во-вторых, из-за опоры на показания предвзятых к Брюсову людей, не говоря о лжесвидетеле Ходасевиче, который был бы дискредитирован в ходе судебного слушания. Карпачева не знает или не придает значения тому, что в окружении Львовой – говорим лишь о литературных знакомых – было немало людей, враждебных Брюсову. Искавшие его содействия в литературных делах и почтительные к нему в печати Садовской и Ходасевич в переписке наперебой сплетничали и злословили о «мэтре». Лавренев еще в 1912 г. написал о нем хамское стихотворение, которое пустил по рукам[19]. В-третьих, из-за трактовки любых свидетельств в пользу Львовой, поскольку автор не только обвиняет Брюсова, но и защищает ее.
Главный козырь обвинения-защиты – данные суцидологии, которыми Карпачева побивает брюсоведов, о ней не слыхавших (что правда). Эту полезную часть ее работы по крайней мере один брюсовед без специального медицинского образования принимает на вооружение – учиться никогда не поздно. «Чаще всего суициды и суицидальные действия совершаются психически здоровыми лицами в состоянии социально-психологической дезадаптации личности в условиях микросоциального конфликта» (С. 241). Будем считать Львову психически здоровой, без «диагноза», но с высокой степенью психологической дезадаптации. Будем считать, что повторение темы самоубийства осенью 1913 г.: «В письмах Львова с завидным постоянством продолжает вновь и вновь возвращаться к нереализованному суицидальному замыслу» (С. 193), – не «мания суицида» (отказываюсь от этого определения, но не от признания наличия у Львовой суицидальных наклонностей), но «сигналы бедствия» (С. 194). Добавим к этому загадочную фразу из письма Шестеркиной к Брюсову про то, что после смерти Львовой в ее бумагах нашлись записи о том, что «над ней, над ее душой производят какие-то эксперименты» (С. 93). Что за «эксперименты»? Кто их производил? Видимо, не Брюсов, иначе Карпачева поставила бы это ему в вину. Впрочем Львова в письме от 9 сентября 1912 г. заявила Брюсову, что тот «экспериментировал» с ее любовью, «рассчитывая каждый шаг» (С. 329). Оставим сюжет дальнейшим исследователям.
Теперь о социальной дезадаптации. Львова понимала, что успешным вхождением в литературный мир и большинством, если не всеми литературными заработками обязана исключительно Брюсову. Это могло тяготить ее (говорим предположительно). Недоброжелатели Брюсова и любители позлословить на его счет в ее окружении могли подогревать эти настроения (опять предположительно). Трагическим фоном эпохи и частью ее социальной атмосферы была «эпидемия самоубийств» (выражение Г.И. Чулкова), особенно среди молодежи (С. 222-224). Но главным фактором социальной дезадаптации Львовой я считаю опыт пребывания в революционном подполье, ареста, следствия и суда, травматический эффект которого Карпачева игнорирует. Дело не в идеологии, от которой Львова отошла. «Надя любила Блока, но жила она книгами Чернышевского, Ленина, Плеханова, явками, ''провалами'', суровым климатом революционного подполья» (цит. С. 273), – утверждал ее бывший товарищ Эренбург. «Это, конечно, совсем не так, – обрывает его Карпачева, которой, очевидно, доподлинно известно, что было «так». – Никакими ''явками'' и ''провалами'' после окончания истории с гимназической подпольной организацией Львова уже давно не жила. С 1911 г., с тех пор, как она написала Брюсову о том, что поэтическое творчество ''представляется'' ей ''наиболее ценным'', и до своей гибели, она жила и ''горела'', кроме своей разрушительной любви, только литературой» (С. 273). Однако окончательное судебное слушание по делу Львовой состоялось только 30 сентября 1911 г., когда ее оправдали.
С опытом революционного подполья связаны еще два обстоятельства, о которых однако можно говорить лишь гипотетически. Первое. Мы ничего не знаем о не-литературном окружении Львовой во время ее отношений с Брюсовым, в том числе о связях с бывшими товарищами, кроме А.Ф. Родина, оставившего воспоминания о ней. Имею в виду связи не политические (говорить о таковых нет оснований) и не любовные, но дружеские или могущие иметь отношение к судебным перипетиям, которые продолжались до конца сентября 1911 г., так что «суровый климат» долго не отпускал ее. Чем она была постоянно «очень занята» в Москве (об этом она часто писала Брюсову), имея лишь один частный урок? Кто, из какой среды был ее «жених», которого она называла «Рубек»? Кто, из какой среды была «подруга», которая, по словам Брюсова, «приносила ей, по ее просьбе, цианистый калий, который [он] также видел» (цит. С. 233)? Второе. В подполье Львова могла познакомиться с огнестрельным оружием. Не у бывших ли товарищей достала она другой револьвер, который показывала Брюсову?
Значит ли всё сказанное, что Брюсов не виновен? Разумеется, нет. Он сам признал свою вину в письмах к брату Львовой и к Шестеркиной, в разговорах с Мережковским и Гиппиус вскоре после трагедии. «Был ли Брюсов так виноват, как это ощущал? Нет, конечно! Но он был пронзен своей виной, смертью этой девушки...»[20] – вспоминала Гиппиус, кажется, единственный раз найдя для него подобие доброго слова. Брюсов виновен в адьюльтере (в котором по счету?), в том, что не объяснил Львовой, что никогда не оставит свою жену насовсем, и при этом не порывал отношения, в том, что не был достаточно внимателен к ней и, видимо, не отвечал на письма («Больше молчать ты не смеешь, не имеешь права» (С. 370)), в том, что не воспринял всерьез «сигналы бедствия» осенью 1913 г. («Я знаю, что где-то в последней глубине в мою смерть ты не веришь» (С. 372)), в том, что не принял меры для предотвращения самоубийства и исполнил ее просьбу о возвращении револьвера.
Последнее – единственный материальный факт его вины, о чем ему прямо и жестко написал брат покойной. «Человек, решившийся на самоубийство, всегда найдет для этого средства», – ответил Брюсов. Карпачева называет это «глубоко ошибочным суждением о суициде» и поясняет, что современная суицидология исходит из того, что «суицидент хочет жить даже больше, чем вы. Он просто не знает, как это делать» (этим должны руководствоваться консультанты «телефонов доверия» экстренной психологической помощи) (С. 194). Не будем спорить, но Брюсов думал так, как было принято думать в его время, и думал искренне. Судить его, исходя из современных представлений, – значит, нарушать принцип историзма. Доказательно установить вину Брюсова в сознательном доведении Львовой до самоубийства Карпачева не смогла. Предпринятая ей попытка перенести дело из морального в «правовое поле» едва ли убедила бы суд и присяжных, особенно при квалифицированной защите.
«Оправдывают» ли Брюсова письма Львовой? От наветов Ходасевича, Садовского и иже с ними – да. От моральной ответственности за трагический финал – нет. Из писем ясно, что Львова полюбила не просто с молодой горячностью, страстно и искренне (одними «приемами обольщения и удержания женщин» этого не объяснить), но максималистично: «для меня <есть?> только две возможности: или быть с Вами, или совсем не быть» (С. 335). Брюсов не предвидел, чувство какой силы он вызовет у Львовой (мог ли опыт отношений с Петровской сделать его более осмотрительным?). Он не был способен ответить на него с той же силой, даже будучи искренним в увлечении, ибо «ловелас» – слишком примитивное объяснение его поведения. Письма Львовой вызывают сочувствие, но в них, особенно в 1913 г., очевидно то, что психология называет психологическим / эмоциональным шантажом, т.е. попытки манипулировать любимым человеком. Брюсов, которого обвиняли в попытках манипулировать другими людьми, мог воспринимать письма Львовой именно в этом качестве и «закрыться» от их воздействия, поскольку при всей внешней сдержанности не был лишен эмоций. Если бы письма Брюсова дошли до нас, мы могли бы гораздо лучше понять и точнее оценить его поведение.
В рецензируемую книгу вложено много авторского труда, но отсутствие редактуры портит общее впечатление. Редактор убрал бы неловкое выражение «объявления о самоубийстве» (С. 214, 218) – речь идет о газетных сообщениях или заметках. Брат Львовой назвал Брюсова «человеком фразы (и только фразы)», конкретно имея в виду нарушенное обещание не возвращать ей отобранный револьвер, поэтому предложение Карпачевой «фразой считать в том числе и строки художественных произведений» (С. 230) здесь совершенно не к месту. Неуместны и вдобавок непонятны вне контекста слова Владимира Соловьева о стихотворении Брюсова «Золотистые феи...», вырванные из известной рецензии на «Русских символистов», которую автор почему-то цитирует по книге К.В. Мочульского (С. 231). Редактор убедил бы отказаться от фразы: «Человек рубежа веков уже считал дуэли пережитком прошлого» (С. 231), – напомнив о несостоявшихся дуэлях Брюсова и Белого, Сергея Кречетова и Белого в 1905 г., не говоря о состоявшейся дуэли Гумилева и Волошина. Неверно называть Брюсова «двое- и троеженцем» (С. 236), используя правовые понятия в бытовом значении. Знающий историю улыбнется над словами о том, что адвокат Б.А. Подгорный «был человеком умным и начитанным», потому что в речи памяти Ф.Н. Плевако «неоднократно цитирует Библию и опирается на художественные образы из лирики Пушкина и Некрасова» (С. 56), – тогдашние адвокаты отличались от нынешних. Отчество владельца издательства «Альциона», выпустившего «Старую сказку», А.М. Кожебаткина – Мелетьевич, так что Львова написала его правильно (С. 355). Непереведенная французская фраза из письма приведена с искажением (С. 344) и должна читаться: «Abandon paisible de la sœur»; дословно: «Тихая / кроткая непринужденность сестры». Это цитата из стихотворения П. Верлена «Усталость» (сборник «Сатурнические поэмы»); в 1911 г. опубликован его перевод, выполненный Брюсовым.
Подведем итог. Открыто предвзятое отношение к Брюсову (личностное и литературное), использование недостоверных источников, бездоказательные утверждения, пристрастие к личным оценочным суждениям сослужили автору дурную службу, вызывая недоверие к ее методам и ставя под сомнение не только тезисы и выводы, но даже доказательную базу. Написанная объективно, с лучшим знанием биографии и творчества Брюсова книга о его отношениях с Львовой и о ее творчестве стала бы ценным приращением научного знания. В нынешнем виде это тенденциозное публицистическое произведение, содержащее необходимые для дальнейшего исследования источники. Вместо того чтобы беспристрастно изучить историю отношений Брюсова и Львовой (упрек может быть адресован многим авторам, включая пишущего эти строки), Карпачева мстит Брюсову за Львову. «Я мстил за Пушкина под Перекопом».
Сведения об авторе: Молодяков Василий Элинархович, доктор политических наук, кандидат исторических наук, профессор университета Такусёку (Токио, Япония).
Контактная информация: dottore68@mail.ru
About the author: Molodiakov Vassili E., LL.D. in Political Science, PhD in History, Professor, Takushoku University (Tokyo, Japan)
Contact information: dottore68@mail.ru
[1] Успенский П. Творчество В.Ф. Ходасевича и русская литературная традиция (1900-е гг. – 1917). Tartu, 2014. Гл. 1; Молодяков В.Э.: 1) Валерий Брюсов. Будь мрамором. М., 2020. С. 214-216; «От полуправды к неправде: как сделан «Одержимый» Гиппиус (в печати). [2] Благодаря ей, можно сделать уточнение: стихотворение «Весенний вечер, веющий забвеньем...», опубликованное как принадлежащее Брюсову в сборнике «Неизданные стихи» (М., 1935), на самом деле написано Львовой; его автограф оказался среди брюсовских черновиков (С. 77-78). В переработанном виде оно вошло в «Старую сказку» (С. 78). [3] Высчитывая срок «с момента событий до написания ''Некрополя''» (С. 204), автор ориентируется на отдельное издание 1939 г. Напомню, что очерк «Брюсов», написан в конце 1924 г., сразу после смерти героя, и опубликован в 1925 г. [4] Немногие обратили внимание на то, что Ходасевич – прототип сплетника Владислава Феликсовича Грабовецкого / Грабовского, персонажа неоконченного «романа из современной жизни», над которым Брюсов работал в 1914-1917 гг. Опубликован: Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 114-164. [5] Лавров А.В. «Новые стихи Нелли» – литературная мистификация Валерия Брюсова // Памятники культуры. Новые открытия. Письменность. Искусство. Археология. М., 1987. С. 70-96; перепечатано: Лавров А.В. Русские символисты. Этюды и разыскания. М., 2007. С. 154-198. [6] Понятие о ролевом герое разработано: Корман Б.О. Лирика Н.А. Некрасова. Воронеж, 1964; То же. 2-е изд., перераб. и доп. Ижевск, 1978. При анализе поэзии рассматриваемого нами периода его успешно применил В.А. Дроздков: Opus magnum Шершеневича: «Лошадь как лошадь» // Дроздков В.А. Dum spiro spero. О Вадиме Шершеневиче, и не только. Статьи, разыскания, публикации. М., 2014. С. 209-323. [7] Ссылка автора на с. 23 книги «Валерий Брюсов. Неизданное и несобранное» (М., 1998) в связи с переделанным стихотворением Сырейщиковой (С. 105) неверна: исправленный текст напечатан в ней на с. 205, первоначальный вариант на с. 309. [8] Лавров А.В. Вокруг гибели Надежды Львовой. Материалы из архива Валерия Брюсова // De visu. 1993. № 2(3). С. 5-11; перепечатано: Лавров А.В. Русские символисты. Этюды и разыскания. М., 2007. С. 199-208; Орлова М.В. Еще раз вокруг гибели Надежды Львовой // Октябрь. 2017. № 4. [9] Ср. утверждение о том, что Иоанну Рунт перед поступлением гувернанткой в дом Брюсовых «предупредили о том, что <...> старший сын Валерий опытен в ухаживаниях за девушками» (Орлова М.В. Письма Валерия Брюсова к невесте // Литературный факт. 2021. № 2 (20). С. 9). Автор не указал, кто и как предупредил ее об этом и каков источник данного сообщения. [10] Лавров А.В. Русские символисты. С. 208. [11] Тема наркомании Брюсова в письмах Львовой не фигурирует, хотя она, вероятно, знала об этом (В.М.). [12] Т.С. Карпачева – автор ряда статей о романе «Преступление и наказание». [13] Брюсов В. Дневники. 1891-1910. М., 1927. С. 49. Запись от 12 сентября 1898. [14] Молодяков В. Валерий Брюсов. Будь мрамором. С. 236. [15] Пример – интерпретация, не получившая поддержки: Абрамович С.Д. Богоборчество как сквозной мотив творчества В.Я. Брюсова // Брюсовские чтения 1996 года. Ереван, 2001. [16] Спиритизм Валерия Брюсова. Материалы и наблюдения // Богомолов Н.А. Русская литература начала ХХ века и оккультизм. Исследования и материалы. М., 1999. С. 279-310; Брюсов В. Спиритический дневник. Медиумизм и эзотерика / Составление, подготовка текстов и комментарии С. Шаргорордского. Б.м., 2020 (электронная книга изд-ва «Salamandra P.V.V.»); Шаргородский С.М. Тайны Офиэля: три оккультных эпизода Серебряного века // Toronto Slavic Quarterly. 2011. № 38. Р. 59-109 (перепечатана в «Спиритическом дневнике»: в списке литературы Карпачева указала только последнюю работу). [17] Брюсов В. Собрание сочинений: В 7 тт. Т. 3. М. 1974. С. 310. Впервые в сборнике «Неизданные стихи» (М., 1935). [18] Молодяков В. Валерий Брюсов. Будь мрамором. С. 320. [19] Опубликовано по автографу из моего собрания: Молодяков В. Валерий Брюсов. Будь мрамором. С. 436. [20] Одержимый. О Брюсове // Гиппиус З. Стихотворения. Живые лица. М., 1991. С. 270.