Людмила Исурина: «Моя книга готовила читателя к тому, что рано или поздно нагнетающаяся обстановка и идеологическая истерия как в России, так и в Соединённых Штатах должны были привести к открытому конфликту».
Интервью с Л. Исуриной
Беседовал С.Е. Эрлих
Людмила Исурина, профессор Кафедры славянских и восточноевропейских языков и культур, заведующая Программой бакалавриата в Государственном университете штата Огайо.
E-mail: isurin.1@osu.edu
Основные публикации:
Reenacting the Enemy: Collective Memory Construction in Russian and US Media, by Ludmila Isurin (Oxford University Press, 2022)
Collective Remembering: Memory in the World and in the Mind, by Ludmila Isurin (Cambridge University Press, 2017)
Integration, Identity and Language Maintenance in Young Immigrants: Russian Germans or German Russians, co-edited by Ludmila Isurin and Claudia Maria Riehl (John Benjamins Publishing, 2017)
Memory, Language, and Bilingualism: Theoretical and Applied Approaches, co-edited by Jeanette Altarriba and Ludmila Isurin (Cambridge University Press, 2012)
Russian Diaspora: Culture, Identity, and Language Change, by Ludmila Isurin (De Gruyter, 2011)
Multidisciplinary Approaches to Code Switching (Studies in Bilingualism), co-edited by Ludmila Isurin, Donald Winford, and Kees de Bot (John Benjamins Publishing Company, 2009)
С.Э.: Дорогая профессор Исурина, издательство Оксфордского университета недавно выпустило вашу книгу «Воссоздание врага: конструирование коллективной памяти в российских и американских медиа». Для анализа вы отобрали семь «знаковых» событий, произошедших в 2014–2018 годах: завладение Крымом, конфликт на востоке Украины, сбитый самолет рейса MH17, конфликт в Сирии, президентские выборы 2016 в США, олимпийские игры 2014 в Сочи, дело Скрипалей. Согласно вашей теоретической рамке медиа играют роль «челнока», который связывает коллективную память и индивидуальное сознание. Вы используете два вида источников: 1) более трехсот публикаций ведущих американских и российских изданий; 2) данные опроса более двухсот американских и российских респондентов. Анализ публикаций показывает, как медиа воссоздают искаженный образ «другого», используя готовые схемы памяти и пристрастные подходы. Данные опроса дают представление в какой мере медиа влияют на умы и создают общественное мнение. Я считаю, что избранный вами подход чрезвычайно продуктивен, так как может быть с успехом применен к исследованиям других случаев сложного взаимодействия в «бермудском треугольнике» памяти, медиа и сознания (?). Я бы хотел задать несколько вопросов, касающихся проблем, которые рассматриваются в вашей книге, но прежде разрешите спросить о вещах личного характера.
Главная тема нашего журнала – память. Поэтому всем нашим респондентам мы первым делом задаем один тот же вопрос. Ян Ассманн считает, что коммуникативная (семейная) память в современном обществе простирается на три поколения, т.е. охватывает период 80–100 лет. Какова глубина вашей семейной памяти? Могли бы вы рассказать о ваших предках и родителях?
Л.И.: Одним из курсов, который я читаю в университете, является академическое письмо в рамках темы иммиграции. И первым заданием для слушателей является работа с памятью о семейной истории. Я прошу студентов задать как можно больше вопросов своим родителям и родственникам о предках. Я всегда добавляю: «Сделайте для ваших детей то, что мне бы хотелось, чтобы мои родители сделали для меня». Студентам нравится это задание, и они всегда отмечают как много они узнали о своих корнях, благодаря этому эссе. Часто эти корни уходят на несколько веков вплоть до первых американских поселенцев. Я боюсь, что в советское время преемственность семейной памяти часто была нарушена и написание подобного эссе не всегда, как и в моем случае, было бы легкой задачей.
У меня две в высшей степени непохожих линии предков: со стороны матери – это русские крестьяне, проживавшие на границе с нынешней Латвией, и жившие в Санкт-Петербурге русские аристократы со стороны отца. В детстве в летние месяцы я проводила много времени в деревне, где жили родители моей матери. Поэтому я хорошо знаю моих крестьянских предков. Вместе с тем меня влекло к моим таинственным и «запрещенным» предкам, тем дворянам, чьи фотографии я видела в семейном альбоме. Мой прадед – Павел Петрович Масленников, по дошедшим до меня семейным воспоминаниям был важным правительственным чиновником в царствование Николая II и его семья владела участками земли и домами на Васильевском острове, где, по иронии судьбы, я родилась в коммунальной квартире.
На фото прадед Людмилы Исуриной Павел Петрович Масленников, его брат (Георгий?) и ее прабабка Паулина Фердинандовна
Мне об этом рассказывал отец. Во время наших лыжных прогулок мы посещали Смоленское кладбище, где похоронены все мои предки. На православное Рождество мы навещали дедушкиного брата (сам дед умер в блокадном Ленинграде), единственного представителя этого поколения нашей семьи, кого я знала лично. Ребенком я зачарованно смотрела на этого старца, чья юношеская фотография в офицерской форме (не знаю, когда она была сделана: до революции или, возможно, во время Гражданской войны он служил у «белых») хранилась в нашем семейном альбоме. Он играл на пианино, над которым висели иконы с зажженными свечами.
На фото Георгий – родной брат деда Людмилы Исуриной.
Мой мир не имел ничего общего с обликом этой квартиры, и я знала, что никому, кроме членов семьи, нельзя рассказывать об этом празднике и об этих иконах. К несчастью, мой отец умер, когда мне было лишь десять лет и поэтому у меня нет ответа на многие вопросы, но осталось много старых фотографий. На одной из них кормилица в нарядной одежде с богатым кокошником держит на руках ребенка – одного из детей моей прабабки, которая, я знаю, была немецкого происхождения и носила пенсне.
На фото мать кормилица с одним из предков Людмилы Исуриной.
Сохранилась открытка, отправленная в 1930-е годы из Парижа одним из моих прадедов, который эмигрировал после революции. Когда в начале 1990 года мы эмигрировали из СССР, я смогла тайком вывезти лишь несколько из старых семейных фотографий, так как в то время подобные вещи было запрещено вывозить. Два года назад я сделала генетический тест, который показал, что большая часть моих высоких белокурых предков происходят из Латвии. Но я всегда хотела узнать побольше о той части мой семьи, которая происходит из Петербурга.
С.Э.: Исследования памяти достаточно новое и еще не окончательно утвердившееся направление исследований. Поэтому оно объединяет представителей различных дисциплин. Почему вы обратились к исследованиям памяти? Сказались на этом решении ваши семейная или личная памяти?
Л.И.: Нет, мое путешествие в сферу памяти не было вдохновлено интересом к истории моей семьи. Но повлияли мои наблюдения над тем, как в иммиграции я постепенно утрачиваю навыки владения русским языком. Начиная с диссертации о памяти и забывании иммигрантами родного языка и моих исследований когнитивных аспектов памяти применительно к двуязычию и забыванию первого языка, я считала, что зарекомендовала себя в этой специфической отрасли исследований памяти. Я также интересовалась автобиографической памятью и собрала истории российских иммигрантов в Израиль, Германию и США для моей книги «Русская диаспора» (2011). Но в полной мере я обратилась к коллективной памяти, когда мы с коллегой в 2011 опубликовали в издательстве Кембриджского университета книгу «Память, язык, и двуязычие» и один из рецензентов упомянул потрясшую меня книгу «Память в сознании и культуре» под редакцией Паскаля Бойера и Джеймса Верча (Boyer & Wertsch, 2009).
В 2017 вышла моя первая книга о коллективной памяти, где я рассмотрела девять недавних политических событий русской истории. Я изучала их освещение в медиа, энциклопедических изданиях и школьных учебниках, а также как они запомнились жителями России и российскими иммигрантами в США. Я хотела понять насколько различаются памяти об этих событиях у представителей двух названных групп и как они реконструируются по прошествии времени. Когда я заканчивала книгу случилось завладение Крымом. Я добавила это событие в опрос и это был единственный из рассмотренных в моей книге случаев, вызвавших полностью противоположные оценки российских эмигрантов и жителей России. Тогда я подумала, что позже я вернусь к этой теме и напишу статью. Но последующие события так быстро накапливались, что в рамках статьи их рассмотреть стало невозможно. Так родилась новая книга…
С.Э.: Вы российский эмигрант. После путинского вторжения в Украину многие российские ученые покинули страну, и многие коллеги собираются последовать их примеру. Поэтому наши читатели будут признательны, если вы поделитесь с ними своим опытом иммиграции и интеграции в американскую науку. Может вы дадите какие-либо рекомендации нашим коллегам?
Л.И.: Я знакома лишь с несколькими российскими иммигрантами в научной среде США. Я считаю, что у каждого есть своя история и собственный путь вхождения в американские университеты и достижения успеха в американской науке.
Мой путь не был прямым, так как у меня было две иммиграции. Мой муж – еврей наполовину (по «правильной» материнской линии). Это позволило нам после нескольких лет ожидания официального приглашения, как тогда говорили «вызова», подать в конце 1989 заявление на выезд. Но в тот момент, когда мы получили разрешение на выезд из СССР, американское правительство закрыло въезд для всех, кто не имел прямых родственников в США, куда мы собирались. К тому времени мы уже отказались от советского гражданства и в ситуации, когда все мосты были сожжены, для нас была открыта лишь одна страна – Израиль, куда мы и уехали с пятимесячным ребёнком на руках. Мы говорили тогда друзьям, что едем в Америку через Израиль. Мы тогда не знали, что «через» займет шесть лет тяжелой иммиграции, «оседания» и адаптации к новой и чуждой нам культуре, поиска работы по профессии. В результате многие российские иммигранты считали нас успешными и спрашивали: «Зачем вы хотите еще раз эмигрировать?» Я преподавала в одном из израильских университетов, мой муж работал инженером. Но будучи в Израиле «нееврейской» матерью маленького ребенка я решила, что нам все-таки следует направиться в «порт назначения», вопреки тому, что с первой попытки зайти в него не удалось. Вопрос, чтобы нас в Америке считали беженцами из Израиля, был исключён, а возможность стать нелегальными иммигрантами даже не рассматривалась. Я всегда хотела получить ученую степень и единственно приемлемым для меня путем был приезд в США на учебу. Меня приняли в университет штата Луизиана и в 1999 я получила докторскую (PhD) степень по психолингвистике. Восемь лет после этого я работала на «полставки» (part-time lecturer) на двух кафедрах университета штата Огайо. После этого я была директором языковых программ, и только потом я наконец-то получила начальную ставку профессора. В 2018 я получила высшее для американской науки звание полного профессора. В моем описании это может показаться не особо трудным путём к успеху. На самом деле, на академическом рынке США царит жесткая конкуренция. Часто требуется либо американская, либо западная ученая степень, необходим опыт преподавания в Северной Америке, обязательны публикации в ведущих англоязычных журналах. За многие годы участия в международных конференциях я не так часто встречала там российских коллег и не так часто находила статьи ученых из России в западных журналах. Я часто чувствую, что интеллектуальная мысль в российской науке движется параллельно Западу. В настоящее время россиянам стало еще труднее посещать международные конференции и приезжать в США. Тем не менее, возможности для академической карьеры в США все еще существуют. Например, в этом году моя кафедра открыла позицию для специалиста в широкой сфере сибирских исследований. Очевидно, что кандидаты из России тоже могут участвовать в конкурсе.
Что я могу посоветовать российским коллегам? Напряженная работа, упорство и ясный ум предвещают успех в этой стране. Из трех стран, которые я изучала (это подтверждается также наблюдениями социологов) – Германии, Израиля и США – Соединенные Штаты демонстрируют самый низкий уровень профессионального «принижения» иммигрантов. В качестве примера приведу опыт моего мужа, который будучи очень способным и успешным инженером, попал на первую должность с перспективой получения официально разрешенной работы и грин-карты, не зная английского языка. Компании платили мне, как его личному переводчику, когда мы летали с ним на интервью. Теперь он автор 15 американских патентов. США предоставляют иммигрантам шанс преуспеть, в том числе и в научной сфере!
С.Э.: Я впечатлен идеей вашей книги, согласно которой новости, транслируемые медиа, выступают не просто «черновиком памяти», но память, формируемая СМИ, воздействует и на общественное мнение, и также на историографию. Вы пишите: «Журнализм не только находится на передовой линии документирования исторических событий, но также конструирует новые памяти». Я полагаю, что историкам такое утверждение не слишком понравится, так как большинство из них считает, что медиа должны делать отсылки к прошлому на основе экспертных оценок исторической корпорации. Могли бы вы разъяснить вашу концепцию и привести примеры?
Л.И.: Я не стану приписывать себе идею, что медиа создают первоначальный «черновик» истории. Это мнение разделяют многие ученые в области, рассматривающей связь между памятью и журнализмом. Хотя исследователи полагают, что «историки отчетливо осознают, что они не являются журналистами, и что журналисты, по меньшей мере, отчасти учитывают это различие и обычно признают его последствия» (Olick, 2014, p. 21), они также утверждают, что коллективная память часто берет начало из новостей прессы. «Если медиа “решили не помнить”, т.е. не помещают рассказ о событии на видном месте, официальная память о нем начинает стираться» (Birds, 2011). Я могу проиллюстрировать этот тезис двумя примерами из моей предыдущей книги о российской коллективной памяти (2017): кубинского или карибского, как говорят в России, ракетного кризиса (1962) и космического полета Гагарина (1961). При работе над этим проектом у меня был доступ к оцифрованному архиву газеты «Правда», включающему все выпуски, начиная с 1912 года, и я могла читать любой из ее номеров, вышедших за более чем столетний период. Я обнаружила, что советская пресса очень мало сообщала о кубинском кризисе в период, когда он развивался, а после его разрешения больше не упоминала об этом событии. Публикации по поводу полета Гагарина, напротив, помещались на первой странице «Правды» несколько дней спустя этого важного события. Не удивительно, что все россияне, которых я опрашивала в рамках моего проекта, хранили едва ли не фотографическую память о полете Гагарина, и часто эта память практически без изменений передавалась следующим поколениям. В то же время большинство россиян признавались, что они не помнят о кубинском ракетном кризисе. По иронии судьбы, когда я только приехала в США, мой американский приятель спросил меня, какие чувства мои родители испытывали во время этого кризиса и я честно спросила в ответ: «О каком кризисе идет речь»?
С.Э.: В советское время мы знали, что газета «Правда» лжет и в то же время верили, что «Голос Америки» сообщает чистую правду. Это удивительно, но и сегодня многие русские либералы считают, что лгут только российские СМИ, а ведущие западные медиа беспристрастны. Ваша книга разрушает их искреннюю веру. Вы даже доказываете, что российские журналисты не столь единодушно распространяют правительственную повестку, в сравнении с их американскими коллегами: «Интересно наблюдать как пристрастны публикации СМИ двух стран. В этом смысле мы легко обнаруживаем сходство в том как российские медиа, контролируемые государством и большинство американских изданий представляют и поддерживают позиции своих правительств по любому политическому вопросу. Но если взглянуть на российские медиа, то можно обнаружить отчетливую разницу в том как освещают события независимые издания. <…> Их журналисты, не колеблясь, критикуют собственное правительство и его политику». Не могли бы вы привести примеры из вашей книги, каким образом американские медиа создают искаженное представление о внешнеполитических событиях?
Л.И.: Прежде чем приводить исследованные мной случаи искажения событий американскими медиа, я должна сказать, что большинство респондентов моего опроса относятся к либеральной части политического спектра: американцы не голосовали за Трампа в 2016, россияне не голосовали за Путина в 2018. Обе группы согласились, что медиа пристрастно освещают международную политику. Правда, среди русских уровень недоверия был выше (79%), чем среди американцев (52%). Вопреки их скептическому отношению к своим медиа память моих респондентов о событиях 2014-2018 строится в соответствии с идеологическими линиями, продвигаемыми в СМИ.
Я бы хотела процитировать слова Джеймса Верча из рецензии на мою книгу, которые резонируют с моими чувствами во время ее написания: «Ее заключения могут вызвать дискомфорт как у американских, так и у российских читателей, но в этом и состоит чрезвычайно важный вклад этой книги». Другими словами, отвечая на ваш вопрос как американские медиа искажают реальность, я хочу напомнить, что в равной мере критически отношусь к тому как американские СМИ и подконтрольные государству российские медиа освещают события, на основе идеологических, т.е. пристрастных точек зрения.
Теперь поговорим об искажениях, свойственных американской стороне. Под искажениями в моей книге понимается разница между первыми репортажами о тех или иных событиях и тем, как позднее менялись рассказы о них как путем умолчания, так и неверным представлением изначально сообщенных фактов. С этой точки зрения примечательны репортажи американских СМИ по поводу крымских событий. Вначале они сообщили, что в ходе референдума 97% жителей Крыма проголосовали за присоединение к России, потом назвали этот референдум фальшивкой, а позднее исчезли любые указания на «свободное волеизъявление» населения Крыма. Более того, умалчивалась информация о том, что Крым был передан из состава России в состав Украины «волюнтаристским» решением Хрущева и что большинство населения Крыма – это этнические русские.
Следующий факт, это указания американской прессы на «силовой захват Крыма» Россией, сделанные задним числом. Они противоречат репортажам, опубликованным в ходе событий, когда не упоминалось о применении военной силы или насилия и овладение Крымом описывалось как необычное «тихое вторжение» в присутствие дружественного и вежливого военного контингента без опознавательных знаков. Лишь некоторые американские издания неохотно признали факт достаточно активной вовлеченности американского правительства в процесс смены власти в Украине, но сделали они это только после того, как Россия предоставила неопровержимые свидетельства американского вмешательства. Однако этот факт быстро исчез из дальнейших дискуссий, а Россия была обвинена в том, что опубликовала эти компрометирующие документы. Пристрастность проявилась и в репортажах с олимпийских игр в Сочи, когда американские СМИ – задолго до допингового скандала, приведшего многих российских атлетов к лишению медалей – сознательно принижали значительные успехи россиян. Более того, в американских медиа серьезно искажалась информация расследования случая с рейсом MH17 и отравления Скрипалей. В то время как следственная комиссия из Нидерландов еще не успела выяснить, кто выпустил ракету, сбившую самолет, следовавший рейсом MH17 и откуда именно он был сбит, как справедливо указывали на это некоторые американские журналисты, их коллеги уже запускали не подтвержденные, но безапелляционные утверждения, что это сделали русские сепаратисты или даже российские военные. В случае Скрипалей авторитетные международные организации успели установить только природу поражающего вещества, использованного при попытке убийства, но американские репортеры тут же поспешили заявить, что происхождение вещества установлено и что оно изготовлено и пущено в ход российским правительством.
В процессе моего анализа я также обратила внимание на язык описания событий, который также создает искажения. Приведу лишь несколько примеров, среди которых свойственное большинству американских СМИ, освещавших события 2014–2018: намеренное именование «русскими» русскоязычных сепаратистов, которые являются гражданами Украины; именование гражданской войны в Украине войной между Украиной и Россией; именование завладения Крымом не просто аннексией, но русским вторжением, интервенцией или оккупацией; обильное использование производных от слова «террорист» применительно к сепаратистам Донбасса и России; странная предрасположенность к слову «оккупация» привела одного из журналистов к неуклюжему описанию пророссийской демонстрации в Восточной Украине как сборища людей, призывающих Россию оккупировать их страну (на самом деле на плакате, его фото воспроизведено в моей книге, было написано: «Путин введи войска». Эту надпись можно также интерпретировать как призыв не к оккупации, а к миротворческой миссии, но журналист выбрал первую более жесткую опцию); при описании протестов в Восточной Украине пророссийские демонстранты именуются «толпа» или «вооруженные формирования» (militia), тогда как их оппоненты описываются нейтральным термином «прокиевские демонстранты». В контексте тиражируемого американскими СМИ предположения об очевидном превосходстве американских читателей перед российскими, которым, как считается, промыли мозги идеологией, забавно звучит утверждение, что американский народ инстинктивно отличает правду от лжи. У меня оно порождает вопрос: откуда у американцев берутся эти здоровые инстинкты, если не из прессы, которая столь же пристрастна как и российская?
С.Э.: Одна из важных тем вашей книги это давние схемы (schemata) памяти, которые российские и американские медиа «освежают» в процессе подачи новостей. Могли бы вы назвать главные схемы двух стран?
Л.И.: Если начинать в хронологическом порядке с Сочинской олимпиады, то основные сценарии обеих сторон ссылались на достаточно отдаленные события. В американской прессе это были ссылки на железный занавес, на кагэбэшное прошлое Владимира Путина, деспотического руководителя подобного Сталину, на поражение, которое советские хоккеисты потерпели от американцев на олимпийских играх 1980, известное в американской коллективной памяти как «Чудо на льду». В российских медиа это были ссылки на победу во Второй мировой войне, запуск первого человека в космос, а также ссылки на то, что Россия окружена ее ненавистниками.
Однако ситуация решительно изменилась после российского завладения Крымом в 2014. В первых отчетах американских СМИ до, в ходе и сразу после крымских событий Путин изображался как злодей и вместе с тем высказывались симпатии к Украине. Одновременно мы видим, что идет поиск правильного сценария для контекстуализации того факта, что Путин быстро и бескровно перечертил государственные границы. Вначале американские журналисты признавали российскую обеспокоенность экспансией НАТО и а также справедливость обвинений в адрес США как ведущей силы в свержении правительства в Ливии и в войне за Косово. Но вскоре эти сюжеты быстро исчезли из репортажей американских медиа. Вместо этого был учрежден новый сценарий, где российское завладение Крымом однозначно, без «смягчающих обстоятельств», описывалось как аннексия/ интервенция/ вторжение/ оккупация. Все последующие после 2014 события подавались через эту рамку, напоминая американским читателям о враждебной природе «воскрешённого» старого врага.
Россия создала свой альтернативный дискурс, в котором подчеркивались следующие обстоятельства: свободное волеизъявление народа Крыма по вопросу присоединения к России и законность этого процесса; ультра-правые националисты, совершившие переворот в Киеве и угрожающие этническим русским в Крыму, нелегитимность нового украинского правительства. Этот нарратив, оправдывающий завладение Крымом, годами повторялся снова и снова в ходе дискуссий по различным политическим вопросом. Таким образом российские СМИ создавали портрет США как пресловутого «другого», который организовал свержение законного украинского правительства. Подчеркивая тягость несправедливых экономических санкций наложенных на Россию после завладения Крымом, российские медиа создали новый сценарий, внутри которого обсуждалась политика Запада и, прежде всего, США. Образы России как героического спасителя народа Крыма от опасности ультра-правых/ «фашистских» вооруженных формирований и США как кукловода, стоящего за переворотом в Киеве, вошли составной частью в сценарии прессы и не изменялись на протяжении последующих лет. Более того, в то время как американские СМИ заранее обвиняли Россию в совершении таких преступлений, как крушение самолета рейса MH17, химические атаки в Сирии и отравление Скрипалей, т.е. намного ранее, чем это было установлено органами следствия, подкрепляя эти обвинения тем фактом, что Россия силой захватила Крым, российские медиа напоминали своей аудитории о роли США в войне за Косово или же о печально знаменитой пробирке, якобы содержавшей «несомненные доказательства» того, что Саддам Хусейн обладает химическим оружием, при помощи которой оправдывалось начало войны руководимой США коалиции в Ираке. Эти напоминания, вплетавшиеся в новый сценарий, служили инструментами дискредитации любых американских обвинений в адрес России.
С.Э.: Вы не только рассматриваете дискурсы памяти, но также провели опрос, чтобы выяснить, как медиа влияют на индивидуальное сознание. Разрешите мне воспроизвести таблицу «Как хорошо американцы помнят события», опубликованную в вашей книге.
Эта таблица показывает, что американская аудитория не слишком вовлечена в обсуждение ключевых событий международной политики. Ваши респонденты лучше всего помнят сбитый самолет рейса MH17 (предполагаю, что в связи с тем, что погибло много граждан западных стран) и демонстрируют почти полную «амнезию» в отношении конфликта в Донецком регионе Украины. Как вы объясняете такую необычную с российской точки зрения картину? Может американские медиа не уделяли достаточного внимания событиям, которые вы анализировали в своей книге?
Л.И.: Вы правы, после 2014 американские СМИ почти не обсуждали конфликт на Донбассе. Сходным образом внимание американских СМИ к нынешней «спецоперации» также постепенно стихает и с течением времени все труднее найти газетные заголовки по этой теме, а если они и есть, то информация освещается исключительно с позиции Украины. Мне было интересно выяснить как люди смутно помнящие то или иное событие отвечают на мои вопросы. Они в основном скатываются к стереотипам своей памяти и в результате воспроизводят полностью ложные представления.
С.Э.: Известная шутка: «Россия – страна с непредсказуемым прошлым», – подразумевает переписывание истории в результате идеологического давления недемократических режимов. Но есть и другая причина, по которой честные историки должны пересматривать свои выводы: новые знаковые события неминуемо изменяют наш взгляд на весь сюжет предшествовавшей истории. Я считаю, что путинское вторжение в Украину в 2022 это «триггер», изменяющий наше понимание как завладения Крымом в 2014, так и других событий, которые рассматриваются в вашей книги. Она была закончена и отправлена в издательство в 2020, но вышла в свет после 24 февраля 2022. Внесли ли вы в нее какие либо изменения перед выходом? В любом случае меняли ли вы текст либо оставили его неизменным, могли бы вы объяснить свое решение?
Л.И.: Это хороший вопрос. Я отправила рукопись в издательство Оксфордского университета летом 2020 и думала, что она выйдет своевременно. Когда книга вышла два месяца спустя после путинского вторжения в Украину я с грустью признала, что она уже устарела. К сожалению, западные издательства придерживаются очень строгих правил относительно количества изменений, которые автор может вносить в содержание после того как рукопись отправлена в набор. Последний раз я смогла сделать небольшие изменения в августе 2021, после чего можно было исправлять только грамматические ошибки. Таким образом, после ноября 2021 я уже не могла ничего изменить. Более того, в контексте нараставшего напряжения между Россией и США я просила ускорить выход книги, но издательство не откликнулось на мою просьбу. Как говорится, добро пожаловать в издательский мир… Но если бы у меня была возможность что-то добавить после 24 февраля, я бы сказала, что вся моя книга готовила читателя к тому, что рано или поздно нагнетающаяся обстановка и идеологическая истерия как в России так и в Соединённых Штатах должна была привести к открытому конфликту. И я не думаю, что он не был спровоцирован отчасти той страной, где я живу. И может, я бы изменила название книги с "Воссоздания Врага" на "Враг Воссоздан..."
С.Э.: Каковы ваши академические планы?
Л.И.: Мне повезло, что я могу в данный момент работать в составе небольшой группы международных исследователей коллективной памяти под руководством Джеймса Верча и Генри («Родди») Редигера. В ноябре 2021 в рамках этой программы я получила грант для проведения исследования с предварительным названием «Память о поражении как источник формирования коллективных представлений о будущем». Этот проект фокусируется на коллективной памяти о поражении и как она способна или не способна формировать коллективные представления о будущем. Первоначальный замысел предусматривал исследование трех поражений: Вьетнамской войны, Советской войны в Афганистане и войны коалиции под руководством США в Афганистане. Цель исследования – проанализировать как каждое из этих поражений конструировалось медиа в России и США и каким образом с течением времени происходила их реконструкция в медиа и (в случае войны во Вьетнаме и советской войны в Афганистане) в школьных учебниках истории. Вторая часть предполагает масштабный опрос общественного мнения и в США, и в России (на что должна пойти большая часть средств гранта). Я уже общалась с представителями московской социологической службы «Левада-Центр» и была очень рада возможности получить с их помощью данные от участников опроса. Но нынешняя политическая ситуация приостановила, если не разрушила эти планы. Как вы понимаете, все виды сотрудничества и деловых отношений сейчас разорваны и нам не разрешается вести какие-либо исследования в России. Честно говоря, я не знаю как после этапа анализа медиа можно будет продолжить этот проект. Сейчас идет массовый сбор данных и я решила включить в этот процесс анализ нынешнего кризиса в Украине, несмотря на то, что исход его еще не предопределен и непонятно, что будет пониматься под поражением в данной ситуации. Я не понимаю, с какой целью американские политики вмешиваются в наши научные планы. Неужели они не хотят получить из нашего исследования новое знание о состоянии умов в стане ныне уже «воссозданного врага»?
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.
Цитированные работы:
Bird, E. (2011). Reclaiming Asaba: Old media, new media, and the construction of memory. In M. Neiger, O. Meyers, & E. Zandberg (Eds.), On Media memory: Collective memory in a new media age (pp. 88-103). Hampshire, UK: Palgrave Macmillan Memory Studies.
Boyer, P., & Wertsch, J. (Eds.). (2009). Memory in mind and culture. Cambridge, UK: Cambridge University Press.
Olick, J. (2014). Reflections on the underdeveloped relations between journalism and memory studies. In B. Zelizer & K. Tenenboim-Weinblatt (Eds.), Journalism and memory (pp. 17-31). Basingstoke, U.K.: Palgrave Macmillan Memory Studies.