Катриона Келли: «Один из уже заметных результатов – это то, что гораздо больше заинтересовались украинской культурой». Интервью с К. Келли
Беседовал С.Е. Эрлих.
Катриона Келли – старший исследователь Тринити колледжа и почетный профессор Кембриджского университета. E-mail: ck616@cam.ac.uk
Основные публикации:
Petrushka, the Russian Carnival Puppet Theatre (Cambridge University Press, 1990); A History of Russian Women's Writing (Oxford University Press, 1994);
Refining Russia: Advice Literature, Polite Culture, and Gender from Catherine to Yeltsin (Oxford University Press, 2001), Russian Literature, A Very Short Introduction (Oxford University Press, 2001); Comrade Pavlik: The Rise and Fall of a Soviet Boy Hero (Granta Books, 2005/Товарищ Павлик: взлет и падение советского героя-мальчика (пер. И. Смиренская). М.: НЛО, 2009); St Petersburg: Shadows of the Past (Yale University Press, 2014); Санкт-Петербург: тени прошлого (пер. О. Якименко), СПб.: Современная западная русистика, 2022; Socialist Churches: Radical Secularization and the Preservation of the Past in Petrograd and Leningrad, 1918-1988 (DeKalb, IL, Northern Illinois University Press, 2016); Soviet Art House: Lenfilm Studio under Brezhnev (New York: Oxford University Press, 2021).
С.Э.: Наш журнал посвящён памяти, и первый вопрос, традиционно, касается семейной памяти. Ян Ассманн утверждает, что в современном обществе семейная память охватывает три поколения (80-100 лет). По моему опыту интервью с российскими и украинскими учеными – это часто действительно так. У наших западных коллег семейная память обычно глубже и иногда доходит даже до XI века. Расскажите, пожалуйста, о вашей семейной памяти, насколько глубоко она уходит?
К.К.: Дальняя родственница по линии моей матери сочла, что один из самых её известных предков с одной стороны – это Вильгельм Завоеватель, а с другой стороны – Роберт Брюс. Я в этом сомневаюсь, мне это странно и даже не интересно. Гораздо интереснее для меня семейные рассказы. Я помню, был рассказ про Черную Агнессу, которая во время очередного рейда англичан против шотландцев была в замке и держала входную дверь рукой. Пока англичане резали её руку, мужчины из замка успели уйти.
Были и другие легенды в нашей семье. Достоверно известно, что семья моей матери приехала в Шотландию из Испании то ли в XII, то ли в XIII веке. Очевидно, это были наёмники шотландского короля, которые потом получили участок земли и получили шотландское дворянство в то время. Потом были религиозные войны XVI-XVII веков, и эти мои предки всё время меняли свою принадлежность: одно время были католиками, потом перешли к протестантам. В какой-то момент они, возможно по идейным убеждениям, не переменили вероисповедание и, в результате, с конца XVII – начала XVIII обеднели. Какие-то земли остались, но в основном с тех пор они пошли в свободные профессии. Сначала они выступали в качестве священников, а к началу XIX века уже стали юристами – из них вышла целая плеяда юристов.
Дед моей матери был очень известным юристом. На его судебных решениях основываются все законодательства по правам потребителей не только Великобритании, но и Британского содружества. Есть такой анекдотический случай, что некая женщина из рабочей среды пошла в магазин в Пейсли (Paisley) недалеко от Глазго и купила бутылку имбирного лимонада. Оказалось, что в лимонаде плавала улитка. Она начала судиться. И дедушка доказал, что она имеет право покупать качественные товары, а продавец обязан обеспечивать это качество. Сначала это пошло в апелляционный суд, но апелляционный суд решил не в пользу решения моего деда. Потом это пошло в Верховный суд (в Великобритании в то время не было как такового верховного суда, это решалось в Палате лордов), и лорды большинством голосов решили, что прав дед. Этот случай сейчас преподаётся абсолютно во всех наших учебниках законодательства и юриспруденции для студентов. Его все знают.
Дед – известный юрист Великобритании и Содружества
Недавно был юбилей со дня его рождения – 150 лет, в Шотландии это помнят. Мы решили передать бумаги деда в Шотландский национальный архив. Как все архивы, они не очень охотно откликнулись на наше предложение, но, когда узнали, кто он (поскольку есть связь с этим знаменитым процессом), они, конечно, взяли у нас его бумаги.
Есть ещё один достаточно забавный случай с дедом. После того, как пришла к власти партия лейбористов (это послевоенные выборы 1945 г.), надо было назначить на должность клерка LordJusticeClerk – того, кто определяет особо сложные случаи, – были разные предложения, но потом оказалось, что единственный достойный человек – это, всё-таки, мой дед. Он не был лейбористом (что было фактически исключено для его социального слоя в то время), на тем не менее на два-три года стал тайным советником. Но вскоре заболел, т.к. был уже в почтенном возрасте (он родился в 1870 году, ему было уже под 80), и скончался… Генеалогия рода моей матери очень хорошо исследована, там много достоверного, о чём я могу много рассказывать. Например, один из предков любил вызывать своих академических коллег на дуэли в начале XIX века. Надо уточнить, что многое из этого я узнала не от родственников, а из письменных источников.
Но если говорить о предках отца, то там мы знаем очень мало. Его мать была прислугой, забеременела от хозяина дома, который был вдовцом. Она отдала моего отца усыновителям. Единственное, что от неё осталось – довольно странный подарок. Когда мои родители женились, они получили один подарок, никем не подписанный. Но догадались, что это от матери моего отца, которая не чувствовала себя вправе общаться с сыном из-за того, что отдала его на усыновление (у отца не было даже свидетельства о рождении, а только свидетельство об усыновлении).
Дедушки и бабушки с обеих сторон существовали для меня только из рассказов матери. Она была с университетским образованием (музыковедение), родители отправили её туда принципиально – они считали, что она должна получить университетское образование. Хотя ей это было совершенно неинтересно. Она была музыкантом и хотела учиться только в консерватории. Но ей не дали и отправили в Париж. Там она брала уроки у знаменитого в то время виолончелиста Пьера Фурнье (Pierre Fournier). Университет ей был ни к чему, но её всё-таки туда отправили.
Отец был из совсем другой среды – из семьи рабочих. Он вырос в приёмной семье шахтёра. Это не нищенство, потому что шахтёры хорошо зарабатывали – это верхушка рабочего класса. Дедушка не пил. Они были «плимутскими братьями» – это довольно жёсткая конфессия евангелистов. Надо сказать, что все деньги, которые он приносил в дом, использовались исключительно на нужды семьи. Так что, со стороны отца у меня даже меньше трёх поколений. Я думаю, что не только в советских, но и во многих британских рабочих семьях память также ограничивалась тремя поколениями.
А со стороны матери даже сохранились некоторые вещи предков. Например, портрет прапрадеда, нарисованный его сестрой. Есть ещё китайская миска, она из дома в Кэлвин Гроув – это дом под Глазго, его снесли в 1899 г. (на этом месте сейчас знаменитый музей искусств). Жившие там люди хорошо исследованы, это купеческая семья, породнившаяся с родом моей матери. У них были немалые богатства, которые исчезли во время экономического кризиса начала XIX века… Это довольно распространённая история.
Мне интересен не Вильгельм Завоеватель, потому что это какие-то сомнительные семейные легенды. А то, что касается испанских предков, мне это кажется более достоверным.
Хочу добавить о прадеде со стороны моей матери. Она видела довольно поздние документы, по которым выходило, что он сын джентльмена (дворянина). Но потом выяснилось другое. Сейчас есть абсолютно замечательный генеалогический портал Ancestry.com. По шотландским принципам экономии я пользовалась им, когда там были бесплатные спецпредложения. Оказалось, что прапрадед был не джентльменом, как считала мать, а был лакеем в господском доме. И несмотря на это, его сын стал юристом, почётным гражданином лондонского Сити и жил в конце жизни в Хэмпстеде. Это такая длинная история преуспевания в буржуазной среде. Можно написать об этом интересную работу по линии семейных историй, о которых мы не знали (но это не моя тема), потому что считали, что Великобритания (и в чём-то это действительно так) – это сословное общество, где очень мало социального продвижения. Но оказывается, если смотреть на истории отдельных семей, то всё выглядит по-иному.
С.Э.: В Википедии написано, что ваш дед – знаменитый юрист – был лорд. Как он стал лордом, если его отец был лакеем?
К.К.: Это другой дед. Знаменитый юрист – это отец моей матери. А юрист из очень простой семьи, который стал почётным гражданином и жил в Лондоне – это дедушка мамы со стороны её матери. Всех шотландских судей, дослужившихся до определённого чина, называют лордами. Это не совсем то же, что и член Палаты лордов. Но для Шотландии это нечто – это знать Эдинбурга своего времени.
С.Э.: Ваши родители музыканты?
К.К.: Да, отец был пианист, а мать – виолончелистка.
С.Э.: А ваш отец воевал?
К.К.: Нет, он гораздо моложе. Он родился в 1929 и заведомо не успел. Мать с 1921 года, т.е. гораздо старше его. Её родственники всегда шутили, что отец женился на матери в связи с тем, что у неё высокое социальное положение и много денег. Денег так уж много не было, но по сравнению с шахтёрской семьёй они были богачами. Его же родственники, наоборот, считали, что мама вышла замуж за папу, потому что это был её «последний шанс» – ей к тому времени было под 40. Это семейная шутка, но не исключено, что кто-то действительно так считал.
С.Э.: Вы из семьи музыкантов, но стали историком. Расскажите, пожалуйста, о вашем выборе профессии историка и о том, почему выбрали именно славистику (русскую историю). Какие у вас были мотивы для такого выбора?
К.К.: Я думаю, что тут нужно рассказывать наоборот. Первый выбор был не столько в пользу славистики, сколько в пользу русской литературы. В первый раз я узнала про Россию довольно рано, когда мне было лет 6-7 – были знакомые мальчики из семьи русской балетной танцовщицы. Звали ее Анна, фамилию, к сожалению, не помню. Но всё, что я помню, это только её облик балерины – тонкий силуэт красивой женщины, которая почему-то (!) стоит у кухонной раковины. Это единственное, что я помню. Ещё я помню, что очень любила сказку, которая оказалась потом русской – это «Семь Симеонов» с очень изящными иллюстрациями художника-эмигранта Бориса Арцыбашева. А в школьном возрасте это было в 1969 году, когда передавали драматическую постановку «Войны и мира» по четвёртому каналу радио ББС. И двадцать недель подряд – каждую неделю почти шесть месяцев – мы всей семьёй (в то время у нас не было телевизора) слушали. И даже когда мы отдыхали в Ирландии, хотя там было очень плохо слышно, мы ритуально сидели всей семьёй у приёмника и слушали «Войну и мир». Сохранились воспоминания – русские колокола, которые звучат не как наши, пушки и т.д. В этом возрасте это всё воспринимается сильнее, потому что воспроизводится всё на уровне семейной саги. И мы именно так и воспринимали – переименовали всех кукол: у нас не было традиционных кукол, но были маленькие лошадки, и одна лошадка стала, Бóрисом, потому что мы произносили с неправильным ударением. А потом оказалось, что в школе преподают русский. Я сразу сказала, что хочу его учить.
«Война и мир» и желание выучить русский язык
Но мне сказали, что это будет возможно чуть позже, с 13 лет. Нам устроили небольшую, но очень удачную рекламу, объяснив, что это даётся только очень умненьким девочкам, которые готовы прилагать усердие. И самое первое впечатление – что русский язык не такой трудный, как о нём рассказывали. Я даже почувствовала разочарование, потому что мне говорили, что он ни на что не похож, и я ожидала что-то вроде китайского языка.
У нас была совершенно замечательная преподавательница из первой волны эмигрантов мадам Кнупферр, и это тоже живая история. Она родилась в 1913 году. После того, как семья уехала из России, как многие монархисты они перебрались в Сербию в Королевство Югославии. Она училась в так называемом Харьковском институте для благородных девиц в изгнании. Т.е. это был институт смольнинского типа, где они носили классические передники. Она очень этим гордилась. Мать моей давней подруги была из семьи Сумароковых-Эльстонов – это графская семья, её бабушка – двоюродная сестра Феликса Юсупова. Им был присущ очень определённый русский язык и очень определённое отношение к жизни. Но единственное чисто русское из того, что я помню – они устроили достаточно формальный ужин вечером, пригласили Елизавету Хиль (бывшую профессоршу русской литературы в Кембридже), которая была из британской русской семьи. Я помню, что сначала были закуски с водкой. У них в изгнании сохранились малахитовые предметы и огромные фотографии охоты, пикников и прогулок в лесу с большими усатыми мужчинами. Но мне запомнилась именно привычка выпивать под закуски в начале обеда… И сочетание этой среды и того, что они всё время издевались над советским русским: что те безграмотно говорят «сколько времени», а не «который час»; и «Печень продаётся в столовых» – вместо «печёнка». По последнему поводу они возмущались: «Печень? Но это же для людоедов. Приличный человек должен говорить “печёнка”».
«Мне запомнилась именно привычка выпивать с закусками в начале обеденного стола…»
С.Э.: А откуда они слышали живую» советскую русскую речь?
К.К.: Я думаю, что они больше читали, и всё время бродили одни и те же рассказы. Мать моей подруги всё-такие ездила в Советский Союз. Но они очень боялись таких путешествий! Моя школьная преподавательница считала, что её сына пытались отравить в Советском Союзе. Тогда это звучало очень смешно и даже дико. Это сейчас менее смешно…
И вот сочетание этой эмигрантской среды и кондового советского учебника для не носителей языка, по которому мы учились: с одной стороны – рассказы про Николая II и Институт благородных девиц; а с другой стороны – рассказы про Юрия Гагарина, про маленького Ленина, и про собирающих грибы и ягоды детей. В дополнение мы проходили ещё русскую литературу. Это к тому, что независимо от намерений авторов учебника, а скорее от намерения нашей школьной учительницы, которая жила историей России, создавался исторический контекст.
Когда я впервые приехала в Советский Союз в 1979 году, я была месяц на курсах усовершенствования языка в Ленинграде. Это был Политехнический институт. Это старые общежития. Сейчас я понимаю, что это очень элитное общежитие, часть основного кампуса Политеха, вполне достойная постройка эпохи дореволюционного модерна. А тогда это казалось той же советчиной, как все остальные, потому что все постройки были покрашены в серый цвет, изредка в жёлтый – как здания института, но большинство домов были именно серого цвета…
А потом я была год в Воронеже на стажировке, где не было никакой памяти дореволюционной эпохи. Там удалось познакомиться с Натальей Евгеньевной Штемпель – абсолютно замечательной женщиной, дружившей с Мандельштамами во время их воронежской ссылки. Она жила во флигельке дома XIX века на Некрасова (я помню это место и даже выискала его, когда была во второй раз в Воронеже в 2018 году).
С.Э.: А в 1981 году она вам что-то рассказывала про Мандельштама или боялась?
К.К.: Нет, не боялась. Она была человеком, который ничего не боялся. Дело в том, что я, может быть, поступила неправильно – я была там с другим студентом из Оксфорда, который уже бывал у неё ранее. И я принципиально не затрагивала тему Мандельштама, потому что все, кто бывали у неё, спрашивали об этом, а не о её собственной жизни. Но я даже рада. Очевидно, что у неё были и рассказы о Мандельштаме, но я её воспринимаю, как человека, интересного и в других отношениях тоже.
Я помню, как она сказала, что хорошо понимает мое неловкое положение, когда от меня ожидают ответной реакции. Была такая советская традиция, если тебя пригласили на обед, а ты, например, из Англии то, то в ответ ждут, что ты купишь им джинсы. Было такое чувство (особенно в провинции), что ты как иностранец находишься в каких-то торговых отношениях с русскими. Конечно, не всегда было так. Но это была единственная возможность для советских людей выйти на западные товары – познакомиться со студентами из-за границы и начать какие-то торговые отношения. И всё это процветало в то время. И я тогда ответила ей, что всё время попадаю в какие-то сложные ситуации, потому если тебя пригласили на ужин, то от тебя ожидается, что в ответ ты купишь им то ли лифчик, то ли помаду и т.д. И Наталья Евгеньевна сказала, что это ужасно и что мать ее учила, что надо делать людям добро в надежде, что они сделают тоже самое не тебе, а другим людям. Это она говорила как человек верующий.
С.Э.: Для русских это особенно интересно, потому что вы видели Советский Союз со стороны, тогда как мы воспринимали ситуацию изнутри, как нечто само собой разумеющееся. Вы год прожили в Воронеже, что вас там особенно удивило?
К.К.: Если говорить откровенно, меня удивил уровень сексуального цинизма советских студентов. Это ярко выражалось в отношении к представителям западных стран. Потому что приезжих иностранок считали просто «отчаянными давалками» (простите за грубость!). Мол, они не будут отказываться. Тогда не было порнофильмов, но ходили какие-то дикие слухи о «западном разврате». Я помню, что в 1988-1989 году я сидела в Доме литераторов в Москве, и один писатель говорил при мне другому писателю, что было бы очень хорошо пригласить меня и моего мужа и устроить «встречу вчетвером». Конечно, я была информирована, что такие вещи существуют, но открыто говорить такое при малознакомой молодой женщине даже в шутку!.. Честно говоря, это такая откровенная пошлость! Если так рассуждала московская интеллигенция, то что говорить об общежитии рабфака. К нам постоянно приставали (надо сказать, что приставали и студенты африканцы), вот таким было самое мое поразительное впечатление от советских реалий. Очень чувствовался зазор между официальной ханжеской моралью и тем, что мы видели своими глазами в общежитии. И я думаю, что мы видели намного больше, чем хорошо воспитанные девушки-студентки, жившие с родителями дома.
Ещё из того, что запомнилось из советской провинции – в то время в Воронеже не было никакого мяса в государственных магазинах, о нём даже не мечталось. Была какая-то очень плохая колбаса, масло-не-масло – 50-60 %, совсем белое. С продуктами было совсем плохо. Но в других отношениях было гораздо легче, чем в Москве, потому что всегда более-менее было ясно, что будет продаваться – не было внезапных дефицитов, т.к. не было ничего интересного для покупателей. Всегда можно было купить «российский» или «литовский» сыр – два или три вида сыра в самом большом гастрономе рядом с вокзалом. Ещё – очень хороший хлеб. Не зря хвалят советский хлеб. Мне даже кажется, что его хвалят недостаточно в сравнении с советскими тортами и различными сладостями, которые меня, например, так не привлекали. Хлеб был лучше. Была стандартная реакция британских девушек, приехавших в СССР, они довольно быстро поправлялись из-за сладостей. Я их не ела и, наоборот, сильно похудела.
Если сравнивать, то рынок был ещё более-менее – приезжали торговцы с Кавказа и Средней Азии, тем более что в Воронеж оттуда близко, ездили с пересадкой в Краснодаре. Билеты были недорогими, проблемой было достать их, но у рыночных торговцев блата было сколько угодно, и они могли себе многое позволить.
Поздней осенью 1980 г. тогдашний культурный атташе британского посольства с женой и еще коллегой из посольства плюс преподаватель Лидского университета во время официального визита к стажерам в Воронеже вели нас в (как считалось) лучший ресторан города. По воспоминаниям, это был ресторан гостиницы «Россия». А оказалось, что там из советской публики были главным образом рыночные кавказские торговцы. Гудела музыка, люди напивались, а мы сидели и вели чинную беседу и рассказывали дипломатам, что нам в Воронеже не всегда просто, т.к. особенно, когда человек из Лондона, то не всегда просто найти общий язык со студентами рабфака из рабочего посёлка. Мне, к сожалению, не очень хватало тогда аналитического ума, антропологической способности общаться с людьми на их уровне. Я была в молодости жутко застенчива, тем более что это был другой язык и другая среда. И я помню, что одна из посольских жён сказала нам несколько высокомерно, что нужно уметь общаться со всякого рода людьми. И именно в тот момент подошёл пьяный торговец и буквально за шиворот взял девушку, утащил её на танцплощадку и стал её кружить. И в сочетании с проповедью посольских работников эта панорама советской жизни и советского разврата выглядела весьма пикантно. Мы смотрели на это с иронией, посмеиваясь над советами… Простите, это скорее анекдотические истории.
С.Э.: Это очень интересно. Вы увидели, что официальная пропаганда – это одно, а реальная жизнь с этой пропагандой абсолютно не стыкуется.
К.К.: И с другой стороны – то, что говорят самые достоверные источники нашего советского опыта – это отчёты, которые писали наши студенты, вернувшиеся из Воронежа. Мы читали эти тексты с интересом. Я недавно нашла свой отчет (так что я говорю не только по воспоминаниям, но и опираясь на него и свои письма домой). У меня первые месяцы шла частая переписка с домом, потому что я сильно скучала по друзьям и домашним. В определённый момент эта переписка прекратилась, т.к. мы уже немного обжились, прижились и стали чувствовать себя немного лучше. Тем более, что было лето, уже тепло и даже жарко, когда Воронеж превращается не в северный, а уже в южный город, когда возникает уже некоторая раскованность в хорошем смысле. Я помню, это было 9 мая, первый тёплый день и первый весёлый праздник. Как бы странно это ни звучало, но 9 мая – это народный праздник в чистом виде. Люди вышли на улицы, гуляли, я помню народные гуляния вечером. В отличие от 1 мая или 7 ноября, которые были скорее официальными праздниками.
С.Э.: Вы рассказали о состоянии с продуктами в Воронеже, и это показывает, что в Советском Союзе в этом отношении было далеко не всё благополучно.
К.К.: Надо сказать, что для определённой когорты всё было по-другому. Мать моей знакомой жила в Ленинграде и работала в научном институте, её отец работал тоже в научном институте на ответственных должностях. Они были учёными и, естественно, жили не так, как люди в Воронеже. Когда мать знакомой жаловалась, что сейчас ей трудно покупать масло и мясо такого качества, которые были в Советском Союзе, я ей верю, потому что ей просто повезло в отличие от некоторых.
С.Э.: Конечно. В Ленинграде и Москве было другое снабжение в отличие от всей страны.
К.К.: Особенно если учитывать систему спецзаказов.
С.Э.: У вас вышло почти десять книг по дореволюционной и советской тематике. Как вы можете сформулировать в целом – что такое Россия?
К.К.: Здесь возможны разные ответы. Один из них как будто не зависит от России. Когда я устраивалась на место, которое сейчас занимаю в Кембридже, меня пригласили рассказать о своей научной жизни. Было понятно, что рассказать об этом, как мы говорим сейчас, тогда было нельзя, нужно было как-то аналитически к этому подойти. И я рассказывала, что моя деятельность связана с понятиями ценности. Например, что касается работы под достаточно скандальным названием «Социалистические церкви», тема, которой посвящена эта работа – история церквей, бывших официальными памятниками в советское время, о том, что с ними происходило. Оказалось, что церковь могла попасть из категории абсолютно ненужной (то, что можно сносить), как например Казанская церковь, которая стоит в Петербургском Новодевичьем монастыре, в разряд памятников культуры. Все понимают сейчас, что это шедевр новорусского стиля с замечательными мозаиками, интересной архитектурой, но как будто нехарактерной в петербургском контексте. Потому что это даже не новорусская, а нововизантийская церковь, и самый и другой её очевидный пример снесли – это Греческая церковь святого великомученика Дмитрия Солунского. О ней есть стихи Бродского, все про неё знают. Она стояла на Лиговском проспекте 4. Она бы стала ценным объектом в 1970-х годах. Но в 1928 г. из Отдела Коммунального хозяйства Ленсовета обратились в отделение Охраны памятников и попросили снести эту церковь, т.к. позарез нужен кирпич. Я думаю, что у воцерковлённых есть своя точка зрения на эту ситуацию: они считают, что самой очевидной целью советской власти было любым образом сносить церкви. Я думаю, в жизни всё было намного сложнее.
«Социалистические церкви»
У разных советских институтов была разная мотивация. «Воинствующие безбожники» заседали в райкомах. У Откомхоза есть нормы по застройкам, нужно доставать стройматериалы. У сотрудников Отдела по охране памятников свои ценности, вообще не связанные с тем, чтобы оставить храм для нужд верующих. В первое время оставляли, это было начало 20-х годов, когда разрешали по распоряжению власти. Но чиновники работают с бюрократическим материалом, который им достаётся. Они считали, что Смольный собор – это работа знаменитого архитектора Растрелли, и этот памятник ни за что нельзя сносить. А что касается Казанской церкви, то она никакой архитектурной ценности не представляет. Я хочу сказать, что одна и та же церковь бытовала в разные времена в разных категориях. Это один пример, но эта проблема проходит через книгу красной нитью.
Я также собрала издания своих эссе и статьи по предложению Оксфордского издательства Легенда (Legenda) и задалась вопросом, что включить в сборник, т.к. там у меня довольно много материала, не вошедшего в книги, и решила, что определяющим фактором там станет идея маргинальности. Меня очень интересует маргинальность. Но надо сказать, что по отношению к британской культуре русская культура всегда считалась маргинальной, потому что это далеко. А с другой стороны – есть особая близость, потому что это два имперских народа. Даже сейчас, несмотря на Бориса Джонсона и поддержку Украины, довольно много людей (особенно старшего поколения) сочувствуют Путину, а Украина – это, как наша Шотландия, которая хочет отделиться, «это сепаратисты, не понимающие, что лучше быть вместе с большой страной».
Так что имперское сознание очень важно в обоих случаях. Но на Россию, всё-таки, смотрят как на далёкую страну.
«…много людей (особенно старшего поколения) сочувствуют Путину, а Украина – это, как наша Шотландия»
Но что важнее (я занималась маргинальными вопросами в контексте русской культуры) – это гендерные вопросы, история детства, которыми раньше не очень занимались в России (но были коллеги – Виталий Безрогов, безвременно скончавшийся, который продвигал это дело). Россия сейчас замечательно занимается историей детства, но тогда, когда я начинала работу над этой темой, не так много российских коллег интересовались этим сюжетом. Хорошо помню, разговор с симпатичным сотрудником инотдела АН; когда я была в Петербурге в 2002 году и сказала, что хочу заниматься историей детства. Он ответил: «Это чудная тема». Было очевидно, что это его искренняя реакция. Для многих было важно, что иностранец занялся этой темой. Это значило, что она имеет какое-то значение и заграницей. Потому что тогда преодолевалось отчуждение от внешнего мира, которое сейчас характерно для русской культуры. «Евроремонт» – это слово, которое многое говорит о том, что все стремились в Европу. Не будем сейчас обсуждать, кто виноват, а кто нет, но отчуждение сейчас существует.
Ещё я с интересом занималась историей еврейских общин в России и включила в этот сборник статью, которую написала на основе доклада, когда выступала в 2017 году в Нью-Йорке в Организации по исследованию языка идиш в Центре еврейской культуры (YIVO) с докладом о еврейских детях и их судьбе. Как оказывается, очень мало про это писали. Мне помогали в работе коллеги в Центре иудаики Европейского университета (это замечательное место!) Валерий Дымшиц, Алла Соколова – приятная знающая публика, хочется им выразить благодарность.
Ещё у меня есть статья про права животных, которая вышла в НЛО. У них была тогда подборка статей, посвящённых рабству, и я написала статью про животных в качестве рабов. Животных сравнивают с рабами (или скорее наоборот) Аристотель и другие. Это рамка для сравнения «Холстомера» Толстого с «Чёрным красавчиком» классика детской литературы Анны Сьюэлл. Есть много перекличек между этими двумя рассказами. Я даже задавалась вопросом, не было ли так, что сначала Толстой читал «Чёрного красавчика», ведь он прекрасно знал английский и интересовался вопросами прав животных. Но я не сумела это зафиксировать: я смотрела указатели собрания сочинений, но не нашла там упоминаний Сьюэлл. Считается, что Толстой начал писать «Холстомера» раньше, чем вышел роман Сьюэлл. Но поскольку время, когда писались черновые варианты рассказа Толстого, тоже под вопросом – это не исключено. Но это и не важно. Важен общий контекст. И, опять-таки, животные – это как будто маргиналы общества. Я думаю, что три четверти слушателей на том мероприятии НЛО считали, что я сошла с ума, потому что при обсуждении темы рабства я говорила про лошадок. Но некоторые меня поняли, один знакомый, например, задал очень важный вопрос про эмоциональную поддержку животных. Но общее течение конференции было другое.
Ещё была статья про «Волк и человек» Фрейда. Про него, конечно, замечательно написал Александр Эткинд, но у меня немного другой ракурс: про фольклорную подоплёку белого волка, а именно – что это могло значить для полуукраинской, полурусской няни Сергея Панкеева, которая была из Смоленской области, и там были определённые поверья про белых волков.
С.Э.: Давайте перейдём к нашей современной теме. После вторжения Путина в Украину возникли большие проблемы для русской культуры. К сожалению, люди отождествляют русскую культуру с военными преступниками из путинской армии. В том смысле, что именно такими зверьми русских воспитала русская литература, хотя сомнительно, что насильники в Буче читали что-то кроме «Курочки Рябы»… Но есть даже предположение, что Бродский своим стихотворением «На независимость Украины» воспитал их. Мне это неприятно слышать... А как вы относитесь к таким утверждениям? Как отражаются в Англии подобные настроения, что произведения русской культуры нужно либо полностью удалить из публичного обращения, либо радикально уменьшить, потому что Путин, русские и русская культура – это одно и то же?
К.К.: Я бы сказала, что нет. Бытующий в российских СМИ рассказ, что британский симфонический оркестр «обнулил» Чайковского – это полувраньё. На одном концерте действительно должны были вместе играть «Малороссийскую» симфонию и увертюру «1812 года» Чайковского. Это сочетание на фоне вторжения в Украину, мягко говоря, смотрелось не слишком гармонично, и этот концерт отменили из-за политических ассоциаций. Это было в рамках серии концертов Чайковского. Насколько мне известно, все другие концерты программы состоялись. Но этот случай чуть ли не полгода крутится в российском Интернете как пример кэнселинга русской культуры.
Реальность и «кэнселинг» русской культуры
Кроме того, очень много профессиональных троллей т.н. ольгинская фабрика Пригожина и т.д. Они участвуют в распространении такого рода слухов. Ещё писали и говорили, что всех до одного русских студентов сразу отправят из Англии домой, но, естественно, этого не было. Вместо этого их начали поддерживать – предлагали психологическую, финансовую поддержку, займы, чтобы они не были вынуждены покинуть страну и продолжали учёбу.
Я бы сказала – наоборот – Путина, русских и русскую культуру умеют отличать и разделяют. Иногда даже наоборот – наивно считают, что за то, что российские войска находятся в Украине, ответственность несет один Путин.
При этом данные сомнительных опросов не могут считаться свидетельством массовой поддержки Путина. Могу привести личный пример. Шесть лет назад я была в Петербурге на какой-то демонстрации за мир, которая была в поддержку Украины, и участники ходили с сине-жёлтыми флагами. Меня остановила девушка и спросила, можно ли задать вопрос. Я поинтересовалась – зачем. Она ответила, что она студентка ВШЭ и это для курсовой работы. Даже зная, что ничего опасного для меня нет, на её вопрос, как я отношусь к Путину, я осторожно ответила, что он в очень тяжёлой ситуации. В кризисной ситуации, будем говорить откровенно – войны (незачем скрывать это, когда мы находимся за границей), люди чаще отвечают то, на что рассчитывает слушающий. Можно объяснить этот момент так: люди опасаются, они не хотят выделяться, не хотят неприятностей. Отвечающий предполагает, что у спрашивающего может быть мнение, отличное от его собственного. Скажем, если я говорю, что я за «спецоперацию», а у этого человека, может быть, погибли в Мариуполе родители, а я считаю, что их убили украинцы. Поэтому доверять нынешним соцопросам нельзя.
Путина, русских и русскую культуру умеют отличать и разделяют
Судя по разговорам в Интернете и официальным источникам, самое интересное сейчас не то, что говорят, а то – что не говорят. Например, про нацизм сейчас говорят гораздо меньше, чем прежде. И я не сказала бы, что это исчезло совсем. Но как будто с процессом над батальоном «Азов» задерживаются, и скорее всего его не будет, поскольку начальников уже выпустили. Когда меня спрашивают, как я оцениваю реакцию русских людей на войну, я говорю, что это действительно сложно, и поэтому многие выбирают молчание. Вначале многие подписались под петициями с осуждением войны. А потом их грозили уволить. Кончилась эта волна, и кое-кого заставили подписать: «Я солидарна со своей страной и считаю, что у нашего президента очень сложная ситуация». Была даже такая фраза у ректоров: «выстраданное решение» - естественно, это доходит до абсурда. Но потом прекратилась и эта волна, и сейчас царит неопределённость. Очень беспокоит ситуация, когда на мой вопрос, как у них дела, мне пишут знакомые: «У нас, по крайней мере, пока не пишут доносы» - и это считается хорошо. Мне кажется, что эти доносы на преподавателей – это просто ужасно! И когда думаешь, что это поощряется в каких-то университетах!.. И эти Zигующие!.. Волосы седеют и страшно от того, что они пишут. С другой стороны, этот показной патриотизм особенно омерзителен, потому что это стало фактором и карьерного продвижения. Хочу отметить, что когда я в 2000-х занималась исследованием национализма в России в его бытовом и идеологическом аспектах, то заметила, что для русских это всегда было чем-то маргинальным. Возможно я неправа применительно к современной ситуации, поскольку наблюдаю ее со стороны. Я не претендую на безошибочное понимание. Скорее наоборот.
«Самое интересное сейчас не то, что говорят, а то – что не говорят»
С.Э.: Есть правило, что в кризисных ситуациях опросы проводить нельзя, потому что никогда не получишь искреннего ответа. Непонятно, почему этим сейчас занимается «Левада-Центр», который (по крайней мере до последнего времени) считался серьёзной организацией, делающей опросы на основе релевантной выборки. Но если раньше отвечал один из десяти, то сейчас отвечает один из ста. Люди просто не отвечают на вопросы, а те, кто отвечает – часто отвечают не так, как на самом деле думают, потому что просто боятся. Т.е. на эти опросы вообще нельзя опираться и делать на их основе выводы. По их опросам получается, что сейчас чуть ли не 100% опрошенных поддерживают Путина. Это неправда.
К.К.: Надо иметь в виду, что само правительство работает на основе фокус-групп, но это тоже тупик. Мы видели это по кризисному состоянию нашего правительства при Джонсоне – когда человек всё время смотрит на реакции фокус-групп, он становится ни на что не способным. Речь, ориентированная на данную аудиторию, очень изменчива и даже в чём-то кокетлива, т.к. эти люди не привыкли, что на них обращают внимание и чувствуют, что просто находятся в аудитории и на них, наконец-то, обратили внимание и они могут говорить всё что угодно. Даже если они не боятся, то можно сказать, что такого рода подход (особенно в кризисной ситуации) никуда не годится. Но эти истории очень далеки от меня – я не политолог и не социолог. Но я не уверена, что история нам всё это объясняет. Недавно опубликованы две небольшие книги, автор одной Орландо Файджес, а другой – Родрик Брейтвейт (бывший посол, ему сейчас под 90, и это большое достижение – написать книгу в таком возрасте). Обе книги основаны на идее, что, если основательно изучить российскую историю, то можно понять современные кризисные ситуации в России в обстоятельствах вторжения и конфликтов с Западом. Но я до конца не уверена, что это так. В обеих книгах присутствует идея, что у России нет чётких географических границ. Да, но русский империализм никогда границами не определялся – если нужно было заступить за пределы этих границ, то так и происходило во многих случаях. Но я не думаю, что это самое существенное, я думаю, что для ситуации в Украине гораздо существеннее все эти панславистские идеи конца XIX века, русификация. Плюс, события поздней советские истории, на которые авторы двух книг как раз почти не обращают внимания (примерно 5 страниц про историю Хрущёва и Брежнева; гораздо больше про гласность и про Рюрика, но мне Рюрик в контексте современной России и Украины совсем неинтересен). Это к вопросу о том, как мифология древних источников влияет на политическую ситуацию. Это интересно. Но нужно, скорее, начать с того, что происходит сейчас, а не с «Повести временных лет». По крайней мере, мне так кажется.
Наверное, я и занимаюсь поздним советским периодом, потому что это даёт по крайней мере надежду лучше вникать в современность. Например, мне кажется, что очень важна кризисная ситуация в начале 90-х. Я очень хорошо помню 1992 год, когда ходила по Ленинграду, только что ставшему Санкт-Петербургом – я понимала, что 10 долларов в моей сумочке равны месячной зарплате многих жителей этого города, и я чувствовала, что хожу с ценой жизни в сумке, а люди как-то перебиваются на эту небольшую сумму; и второе – что меня могут зарезать за эту небольшую сумму, значительную по отношению к местному уровню жизни. И когда свирепствовала «Память» (я помню, что знакомые евреи смертельно боялись), и ее активисты писали какие-то лозунги на стене дома, в котором я в тот момент жила в Петербурге, какую-то клевету про «Ленфильм», и что там каждый второй – еврей. В тот период было ещё ощущение свободы в чём-то, но свободы на фоне чего-то грозящего. Мне кажется, что то, что говорят про ресентимент – ещё можно понять. Но когда Zигующие ресурсы пишут, что «Запад будет голодать. Все мы замёрзнем в своих квартирах, потому что не будет отопления. Это всем нам урок», – я думаю, это их желание отомстить именно за эти годы. Я их не оправдываю, потому что необязательно реагировать таким подлым образом на свой тяжёлый опыт, и далеко не все так реагируют. Ещё смешно, что как раз эти люди говорят о русской душевности, о способности всё прощать и православии, которое они абсолютно не понимают. И всё это вместе, эта ещё щемящая боль – я думаю, действительно нужно об этом думать. И ошибка Запада даже не столько в НАТО (тогда это был не такой вопрос, как сейчас, тогда даже считалось, что Россия может войти в НАТО и будут более близкие отношения с Западом), но то, что советы по поводу экономической либерализации во многом повлияли на ухудшение ситуации в России. И мне кажется, как-то нужно объяснить нашему левому флангу, который совсем не обращает на это внимание, читая свои интернет-ресурсы и считая, что Путин едва ли не коммунист. Как ни смешно, но они считают, что путинский режим связан с великими, по их мнению, традициями советского социализма. Конечно, в действительности все обстоит наоборот, при Путине господствует самый голый неолиберализм, при котором большинство населения прозябает. Приведу бытовой пример: выходишь сейчас с Московского вокзала в Петербурге, и если ты на костылях, то нужно будет прохромать 200 метров, чтобы дойти до метро, а трамваи убрали, т.к. они мешают машинам. Нет никакого сочувствия к больным и неимущим российского общества. Это они сейчас сидят без газа, в то время как Россия снабжает газом весь мир.
«Как ни смешно, но считают, что Россия связана с великолепными традициями советского социализма»
С.Э.: Даже в Ленинградской области есть ещё негазифицированные районные центры, не говоря уже о сёлах.
К.К.: Их отправляют на фронт. «Пушечное мясо». Мы все про это знаем. Не надо всё это объяснять русскому читателю. А у нас некоторые люди этого не понимают, они видят только какие-то макроуровни, сентиментальные грёзы о социализме, которого, впрочем, они живьём, в отличие от меня, не видели. Это не в том смысле, чтобы оправдывать наш правый фланг, потому что, как ни странно, гораздо чаще они в этом походят как раз на левый фланг, сторонники которого считают Путина гением политики и науки. Я о том, что история – это не всегда битвы и героизм, а иногда просто моменты страдания, о которых потом вообще не хотят помнить. Это в чём-то напоминает ирландскую культуру, схожую с российской любовью к поэзии и пристрастием к спиртным напиткам. Я хорошо знаю Ирландию и могу сказать, что люди не хотят помнить плохое из старых времён. Я помню, как одни соседи рассказывали о других соседях, что даже в XIX веке так плохо не жили. Причем это был абсолютно стандартный интерьер 40-х годов XX века - там был камин, духовка (правда старая и давно нечищеная, но в деревенских домах Ирландии так часто и не чистили), телёнок вполне мог находиться в доме, чтобы «бедное животное» не мёрзло в хлеву, тем более - курица с цыплятами… А про это сейчас не хотят помнить. Я даже задаюсь вопросом – должна ли я вырезать из Предисловия своих статей момент о том, как наша ирландская соседка регулярно выходила на улицу и писала прямо на стену дома. У них был в доме телевизор, но не было ванны и водопровода. В сельской Ирландии эти атрибуты цивилизации стали появляться только в 70-х годах. И всё это было на моей памяти.
В нашем доме в Ирландии электричество появилось только в 70-х годах! Это было сделано на манер «советской электрификации», и мы получили почти бесплатное электричество в 1974 году. В стране, которая сейчас стала богатой.
С.Э.: Третье место в мире!
К.К.: Это всё очень условно, потому что запад Ирландии, где находится наш дом, переменился гораздо меньше, чем Дублин. Дублин и дублинцев на западе Ирландии «любят» так же, как в провинциальной России «любят» москвичей: всё время жалуются на их надменность, на то, какие у них огромные японские машины («танки»), на которых они теснят всех на дорогах. Если говорить про макрокоординаты – это сейчас очень богатая страна. Как и в случае Финляндии. Я помню, что отец моей знакомой в Петербурге всё время рассказывал в компании, какая была нищая страна Финляндия в 40-х годах: «А сейчас посмотрите на Финляндию, посмотрите на Россию – как это всё так получилось?»
С.Э.: Это хорошие примеры того, как нельзя утверждать, что история предопределяет будущее. Если есть желание, можно это предопределение отменить и изменить жизнь, т.е. не надо «отсчитывать от Рюрика».
К.К.: Я не говорю, что Великобритания – образец для всего мира, потому что сейчас, всё-таки, тяжёлый политический кризис. Я не знаю, был бы этот кризис ещё хуже, если бы всё время ссылались на какие-то исторические примеры. Но стоит посмотреть на учебник истории 20-х годов. Мне подарили такой в детстве, и он недавно обнаружился, когда мы разбирали библиотеку моих родителей. Учебник называется «Рассказы о Великобритании» (Hutchinson’s The Story of Britain, 1920), и там кельтская королева Будикка, которая отомстила римлянам за изнасилование дочерей и за то, что их прилюдно били; естественно, там король Альфред – начало западной цивилизации и т.д. Почти все рассказы из далёкого прошлого подаются в позитивном ключе, там целые страницы офортов, эстампы, которые всё это изображают. Если это сравнивать с тем, как мы изучали историю в моей лондонской школе, где преобладали вполне прогрессивные представления об истории (но сейчас я бы тоже сказала – это устаревший подход), то сейчас гораздо больше дается материалов из исторических источников и исторической литературы о негативных явлениях прошлого, и мне кажется, что это хорошо. Если наша националистическая пресса жалуется, что дети проходят не то, что нужно, то я даже рада, что они проходят НЕ то, что НУЖНО националистам. Единственная надежда, как говорила директриса одной московской школы несколько лет назад, когда школьные учебники истории в России начали накачивать патриотизмом: «Единственная надежда на леность наших школьников», что они сразу возненавидят эту программу, как было в советское время, когда все, связанное с пропагандой коммунизма, вызывало отторжение советских школьников. Есть надежда, что крайние формы идеологического воспитания школьников не будут иметь успеха. История учит, что все эти стремления обречены на провал.
С.Э.: Вы были председателем Ассоциации славистических, восточноевропейских и евразийских исследований. Её центр находится в Америке, а вы стали её первым неамериканским председателем. Как по вашему мнению повлияет война в Украине на будущее славистики? Русскими исследованиями перестанут заниматься вообще, станут заниматься меньше, или – наоборот – будут исследовать больше, и в каком ключе будут исследовать? Как вы предполагаете?
К.К.: Один из уже заметных результатов – это то, что гораздо больше заинтересовались украинской культурой. Я не говорю, что заинтересованность стала больше, чем заинтересованность русской культурой, но об украинской культуре в западных странах (может, за исключением Германии) знали гораздо меньше. Количество приезжих не сильно влияет на представление рядового населения, но сейчас и «простые люди» понимают, кто такой украинец. Я слышала, как вахтёр колледжа говорит: «Я плохо понимал ситуацию в Украине, но оказалось, что с нами работает коллега с Украины, и он всё мне объяснил». Это говорит о том, что люди интересуются тем, что происходит на востоке Европы. И та волна сочувствия Украине, которая поднялась в первое время (она уже немного прошла, потому что сейчас идут жуткие наводнения в Пакистане – следующий кризис). В Британию приехало почти 50 тысяч, и несмотря на все попытки сопротивления приезду этих людей нашего Министерства внутренних дел, они приехали и живут (некоторые в семьях). И в Ирландии почти столько же, хотя страна меньше. Они устраивают праздники, играют украинскую музыку, люди про них знают.
Но если говорить про профессиональную сферу, то, например, оксфордская кафедра переименовалась – это уже кафедра славистики, а не русистики. Просто, чтобы не ущемлять украинских коллег, которые отказываются выступать с докладом на кафедре русистики. Поняли, что это название неправильное. Такой же абсурд, как называть кафедру романистики кафедрой французского языка и литературы. Сейчас это меняется и, я думаю, что будет больше специалистов по Украине, украинской литературе и истории. Это очень здорово. Но из этого не следует, что должно быть меньше специалистов по русской литературе. Скорее, приходит понимание, что не только Россия, но и другие (и не только европейские) регионы бывшего СССР сейчас представляют интерес. Растет, в частности, интерес к Молдове в том числе, потому что некоторые считают, что Молдова – следующая в списке возможных целей Путина. Всё-таки, будем надеяться, что нет. Славистика – это понятие XIX века, и которое само нуждается в анализе и рефлексии, но пока с ней можно работать в понятии расширения всего этого региона.
Война на Украине и будущее славистики
С.Э.: То есть, вы считаете, что интерес возрастёт?
К.К.: Я думаю, что возрастёт. По опыту, будет только лучше. Но я знаю, что в России на это смотрят по-другому. Для многих россиян вопрос Российской империи, российского империализма – это просто вопрос на засыпку (так прямо и пишут на Facebook: «Зачем нам этот отстой?»). Во-первых, я думаю, что нужно кончить с определением некоторых тем как «отстоя». Понятно, что после распада Советского Союза, когда возможно было писать обо всём и в любом духе, очень быстро стало заметно влияние академической моды. Я помню, были русские знакомые, которые каждый раз, когда я приезжала, сажали (это слово в обоих смыслах нужно воспринимать) меня на диван и начинали расспрашивать про новые идеи в академическом мире. И я очень плохо отвечала на такого рода вопросы, потому что я могу только определить идеи, интересные лично мне. Правда, в Америке, в отличие от Европы, более озабочены вопросами новизны. Но, на мой взгляд, не обязательно за ними внимательно следить.
Сейчас важно понять, как работают имперские механизмы. В России уже существует замечательный журнал Ab Imperio, годами занимающийся такого рода вопросами. Но такие исследования не являются мейнстримом ни в России, ни заграницей. Нужны, не только журналы, но и какие-то выставки. Но в России это нереально сейчас – критические выставки, посвящённые этой тематике. Но сейчас можно организовать какие-то выставки и конференции на Западе и в восточноевропейских странах. Я думаю, наступит такое время. Всё это было и в Британии в 1970-х – ранняя стадия феминизма, и ранняя стадия имперских историй – писали только про эксплуатацию и массовые убийства. Сейчас, естественно, на фоне войны в Украине, всё сосредоточивается на такого рода вопросах. Но это всё временно.
Было имперское строительство (не в смысле того, что мы дарили индийцам замечательную железную дорогу, как это писали у нас в газетах про Индию), но были и местные лидеры, у которых была своя повестка дня, как и в Средней Азии, и на Кавказе тоже. Тем более, что в то время российская и украинская интеллигенция были близки. И не только они. Но эти связи между империями тоже интересны. Сейчас, естественно, не хочется помнить про это, но в будущем это будет. В Ирландии, например, была Школа националистической истории, которая продолжалась долго. Позже появилось то, что называли ревизионизмом, более нюансированным вариантом местной истории, который начал просачиваться в 1980-х - 1990-х годах. Такие как Рой Фостер (Roy Foster), например.
Очень интересна книга, вышедшая недавно Теренса Дули (Terence Dooley), Burning the Big House, про ирландские усадьбы. Раньше бытовали два нарратива про эти усадьбы. Первый из них: «Ура! Мы их сожгли! Мы вытеснили всех рабовладельцев». А второй – это «Ирландцы сожгли своё наследство». Это как будто два противоположных нарратива. А у Дули совсем другое. Он подчёркивает имущественный элемент в этом конфликте, что была борьба за эту землю. Это, вроде бы, даже первый – не сжечь дом, но присвоить себе эти земли, которые зря принадлежат британской элите. И на фоне ирландских земельных реформ, которые тоже повлияли на российский вариант – столыпинские реформы, создание земельных комиссий, раскупивших эти земли. В Ирландии всё случилось гораздо толковее, потому что эти земли раскупило государство и потом продавало их на основе долгосрочной ипотеки крестьянам. Им всё-таки удалось создать это крепкое крестьянство, которое в России только начало создаваться. Ещё в этой книге Дули интересно то, что автор подчёркивает региональный вариант, где очень многое зависело от того, сколько могли зарабатывать местные крестьяне от определённой семьи владельцев усадьбы. Если у них были хорошие отношения и было рентабельно вести дела, то они, естественно, не давали террористам сжечь усадьбу. А если наоборот – семья вообще там не живёт, или живёт скряга, который не доплачивает прислуге, – то тогда местное население всецело на стороне поджигателей.
С.Э.: И наш завершающий вопрос, традиционно, о ваших творческих планах.
К.К.: В прошлом году я дописала книгу «История киностудии «Ленфильм». Soviet Art House: Lenfilm Studio under Brezhnev (название – каламбур: советский артхаус плюс дом советского искусства). Я была очень захвачена этой работой и с любовью писала эту книгу. Это тоже книга о Петербурге, но они разные. Что касается книги о «Ленфильме», то там много архивных материалов. Когда я писала об архитектуре, то там самой главной задачей было вообще найти материалы, т.к. их немного, и они разбросаны по разным фондам. Я работала чуть ли не в четырнадцати архивах. А что касается «Ленфильма», то это 3-4 архива: РГАЛИ, ЦГАЛИ, ЦГАИПД, Архив киностудии «Ленфильм» - в них мне более чем хватало материала. Там примерно три тысячи листов в год только одного партийного архива. Естественно, я всё это не могла просматривать. Я смотрела только открытые собрания первичной партийной организации, партбюро и творческих работников. Там оказалось очень много интересного. Они очень мало обсуждают идеологию, а гораздо больше практические вопросы – как достать хорошую плёнку и т.д.
О работе над книгой «История киностудии «Ленфильм»
А то, чем я занимаюсь сейчас: первый большой проект будет «Историческое кино с 1953 года до 1991 года». Там не только Россия, но и другие республики. Я хотела взять Украину и уже собрала какие-то материалы в Киеве три года назад, и есть надежда продвинуть эту часть работы. Ещё я была в Латвии, на следующей неделе еду в Вильнюс. Хорошо было бы вернуться в Москву, потому что Москва – это имперский центр, которого не избежишь.
Еще один проект: сейчас я заканчиваю небольшую книгу о русской пище «Империя за столом» - это и кулинария, и пищевая промышленность. Сначала «Введение», а потом про историю русской пищи XIX-XX и начала XXI века. И помимо введения в тему, каждая глава будет посвящена определённому продукту – зерно, молоко, мясомолочное производство и т.д. Это немного «игры духа». Я сама люблю готовить. Жизнь намного улучшилась после того, как я сама на своей питерской квартире начала готовить, хотя есть возможность покупать готовое. И время лок-дауна в Британии было тоже погружением в кухонную тему, как и у всех. Я впервые в жизни начала готовить ржаной хлеб, и теперь умею его печь. Не мастерски, конечно, не так, как литовцы или латыши, но всё-таки более-менее сносно.
С.Э.: У вас было восемь книг, теперь будет десять!
К.К.: Да, но одна – тоненькая.
С.Э.: Спасибо большое за прекрасное интервью! Желаю вам успехов и чтобы побыстрее вышли эти прекрасные книги.
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.