Ирина Ронкина: «КГБ нам создал организацию». Интервью с Ириной Тимофеевной Ронкиной
Беседовал С.Е. Эрлих.
Валерий Ефимович Ронкин (3 августа 1936, Ленинград — 31 мая 2010, Санкт-Петербург) — советский диссидент, политический заключённый, поэт. В 1963 году в соавторстве с другом Сергеем Хахаевым написал работу «От диктатуры бюрократии к диктатуре пролетариата», в 1964–1965 годах вместе с друзьями занимался распространением листовок, выпустил два номера самиздатского журнала «Колокол». 12 июня 1965 года был арестован по обвинению в антисоветской агитации и пропаганде, а также участии в антисоветской организации. 26 ноября 1965 года Ленинградский городской суд приговорил его к 7 годам лишения свободы и 3 годам ссылки. Отбывал заключение в ИТК строгого режима в Мордовии, в 1969–1972 годах содержался во Владимирской тюрьме. В 1972–1975 годах находился в ссылке в посёлке Нижняя Омра Троицко-Печерского района Коми АССР, где работал плотником. После освобождения из ссылки поселился в городе Луга, где работал слесарем на заводе бытовой химии, а с 1979 года — технологом абразивного завода. В 1979 году Ронкин в соавторстве с также осуждённым по делу «Колокола» Сергеем Хахаевым опубликовал в самиздатском журнале «Поиски» статью «Прошлое и будущее социализма». Написал и опубликовал воспоминания «На смену декабрям приходят январи…» (М.: Звенья, 2003).
С.Э.: Ваш муж Валерий Ронкин в своих мемуарах писал про свою семью: «Мать и отец – евреи из черты оседлости, которые после Революции передвинулись в Ленинград». А что вы можете рассказать о своей семейной памяти.
И.Р.: Я очень долго занималась этим вопросом и написала книгу «То, что время пощадило, то, что память сберегла». Там мои воспоминания о семье, о нашей жизни, много фотографий. Эти воспоминания я начала писать еще в 2000 году.
Информацию я собирала по крупицам. Мой отец погиб на фронте под Бериславом в 1941 году. О нём я почти ничего не знала, а мама не любила рассказывать. Они познакомились на Финской войне.
Я росла с мамой и бабушкой. Мама училась и работала. А я оставалась с бабушкой, и всё, что я знаю о нашей семье – это от бабушки. Конечно, в детстве о многом не спрашиваешь, не интересуешься, поэтому многое осталось неизвестным. Когда в 2000 году я стала писать «Воспоминания», мне хотелось рассказать не столько о себе, сколько о том, что я знаю о своих предках. Чтобы для детей и внуков было ясно их происхождение.
В 2004 на одном из сайтов по фамилии отца (Гулевских) я узнала, что в 1926 году он был награждён орденом «Красного знамени». Я написала в Подольский военный архив, оттуда мне прислали так называемый «послужной список» отца. Он служил в армии с 1918 по 1941 год – до своей гибели. В списке на четырёх листах было указано, где он служил и когда. Мне было это интересно, там были названия мест, о которых я даже не знала. Позже в том же архиве я запросили данные о родных отца. Мне прислали от руки написанную его автобиографию, в ней упоминались имена его брата и сестры. Но, прочитав, я поняла, что биография написана по требованию определенных органов. Есть раздел, где он писал про одну из своих жен (у него было несколько жён, мама была уже позже), и про всех её родственников (та жена была из еврейской семьи). Им были перечислены все родные жены: кто они были, кем служили, где учились, в чём участвовали и т.д. По тому, что там было написано, стало понятно, что он доказывал их благонадёжность, приверженность советской власти и народу. Тогда мы с мужем поехали сами в Подольск и запросили его «Дело». Можно было выписывать и заказать ксероксы каких-то страниц из его биографии. По моим прежним представлениям – его родители были кулаками, жили на Кубани, и их выслали; отца арестовали в 1937 - 38 гг. за то, что родители были кулаки, он отсидел год, потом его выпустили, а дальше он воевал на Финской…
Так было по моим представлениям из того, что мне рассказывала бабушка. Но по его «Делу» оказалось всё не совсем так. Он был, действительно, из зажиточной семьи, из северного донского казачества. В последней трети XIX века деды частично купили, частично арендовали какие-то земли и завели своё хозяйство. Сначала работали дед и его двоюродный брат, у них были две мельницы и очень большое хозяйство – земля, пасека, лес и много всего. Когда около 1916 года братья умерли, мой дед и его брат занялись их хозяйством. У моего отца записано, что с семи лет он работал в хозяйстве своего деда. По всему было очевидно, что мой отец не особо хотел там работать. Он поссорился со своим отцом, ушел из дома и с тринадцати лет стал работать по всему Югу то конюхом, то в экономиях и несколько лет он так странствовал и зарабатывал. В 18-19 лет он вернулся к своим.
В документах были указаны чёткие даты и места. И оказалось, что это была Воронежская область – Землянск (а не Кубань, как я считала). У семьи было 10-11 домов в разных селах. Они в хозяйстве делали столько, что ни одному совхозу не приснилось бы.
Он вернулся, прожил с отцом какое-то время, а в мае 1918 года ушёл в Сальские степи, где формировался отряд 1-ой Конной. Так он и воевал на стороне красных, получил несколько ранений. После одного из них переболел тифом. Выписавшись из госпиталя, он вернулся к отцу. И в это время туда пришли белые, которые пробыли там три недели. Он, естественно, не сказал, что служил в Красной армии, а сказал, что был летом на уборке урожая. Потом он снова ушел к красным. Когда закончилась Гражданская война, он хотел остаться в армии. Его послали учиться в Школу красных командиров имени Каменева в Киеве, где он проучился 2 года. Потом его послали служить, но перед этим он вернулся в своё село. Парень он был видный, любил погулять, покутить. Отдохнув, он собрался выехать к месту службы в Забайкалье, но на него написали донос, что он сын помещика, эксплуататор, и ему не место в Красной армии. Донос был написан на бумажке карандашом, полуграмотно, но эта записка дала ход делу.
Донос
Это было осенью 1926 года… Когда я поняла, что там что-то не так, мы поехали в Архив КГБ. Нам позволили читать его дело, выписывать и частично фотографировать, но напротив нас сидела сотрудница архива и наблюдала, а часть страниц была закрыта. Из того, что было написано в записках и доносах крестьян, оказывалось, что в 1919 году, когда приходили белые, был отряд во главе с Тимкой Гулевских (моим отцом), который отбирал реквизированный скот и награбленное. За это его и хотели привлечь к суду. Он служит, а следствие в это время идёт. И все показывают, что хоть и не знают его в лицо, но, мол, это точно сын того помещика. В конце 28-29-го года его вызывают в Воронеж и после двух допросов арестовывают. Через некоторое время его оправдывают, выяснив в ходе следствия, что это был не он, а его однофамилец. Его отпускают, и отец продолжает службу. Когда в 32-ом году началась чистка партийных кадров, ему предъявили обвинение, что он не указал, что был осуждён. И несмотря на то, что он был оправдан, ему записали выговор. В 38-ом его снова стали проверять. В это же время арестовали его отца. «Дело» деда я видела. Там всё написано (и, скорее всего, это правда): четверо свидетелей показывают, что он жил на то, что убирал на рынке и забирал оттуда всякие отходы и что-то собирал с полей. В Воронеже он жил отдельно от жены (та жила с кем-то из их семерых детей) у кого-то из знакомых, которые раньше были у него в работниках. Доносчики писали, что дед был недоволен Советской властью и тем, что у него всё отобрали, и говорил, что в 1861 году крестьяне при крепостном праве жили лучше, чем при Советской власти. И деда приговорили. Старшая его дочь написала одному из братьев, что отца приговорили к десяти годам без права переписки. Это одна версия. Другая: что один из братьев (который тоже был военный и служил в Магадане в войсках НКВД), приехал в 1940 году в родные места и попытался узнать, что с отцом. Он писал Сталину и в прокуратуру, чтобы узнать, за что посадили его отца. Тон его писем был возмущённый и приказной: он пытался доказать, что его отец не враг народа, что, мол, и его самого тоже судили, но потом оправдали. В результате ему ответили, что отец был осуждён на десять лет и умер через год в 6-ой Воронежской тюрьме… Я потом узнавала в воронежском «Мемориале», мне ответили, что не было разных тюрем, что была одна тюрьма. Скорее всего его расстреляли. Ему было 74 года.
И.Р.: В связи с тем, что дед был арестован, началась новая проверка моего отца и военная прокуратура снова отправила в Воронежскую область своих следователей, снова допросы тех же самых людей. Но отца не сняли, он продолжил службу (даже был повышен в звании до майора) и добился в итоге оправдания… Кстати, орден за Финскую ему так и не дали. Его представляли к ордену с низов, но на уровне руководства решили не награждать.
С мамой отец познакомился на Финской войне. Она была фельдшером и пошла на войну в самом её начале, служила в медсанбате. После окончания Финской войны их полк был отправлен на границу Эстонии с Латвией. А у отца снова с 40-го года начинаются проверки. В результате в мае 1941 года его увольняют из армии и исключают из партии (кажется, его в парии так и не восстановили). Я родилась в 1941 году, отец всего дважды приезжал из Эстонии – один раз, когда я родилась, а второй раз в конце июня, когда началась война. С его увольнением из армии была неясность. Постановление уволить его из армии было 17 мая, его снова проверяли, он продолжал доказывать и качать права. Когда началась война, он попросил отправить его на фронт, его хотели оставить обучать молодёжь, но он поехал в Москву к Рокоссовскому (с которым он служил в Забайкалье и которого уже освободили) и добился отправки на Южный фронт. Он просил дать ему батальон, конницу, но ничего, конечно, не дали, потому что это была резервная армия - пехота. Тогда его повышают в звании до подполковника, и в июле он отправляется на Украину… (Я смотрела, как они проходили – это тот самый путь, который сейчас хотят забрать). Было три отступления армии. Под Бериславом при переправе через Днепр он прикрывает уход своего батальона, остаётся и погибает там. Мама получила похоронку в 1942 году. Очевидно, когда вышли из окружения, политрук Рабинович написал сопроводительное письмо к похоронке о том, что отец остался их прикрывать и погиб. Мы в это время были в блокаде в Ленинграде. Мама не успела уехать, хотя собиралась эвакуироваться с госпиталем, в котором служила. Эшелон, на котором мы должны были уезжать, был первым, который не пустили (предыдущие разбомбили).
Отец погиб 29 августа. Я писала в Берислав в военкомат, узнавала, есть ли там памятник, фамилия. Но ответили, что ничего нет, и погибших хоронили местные жители в общих могилах…
Это всё, что я могу рассказать об отце.
С.Э.: Расскажите, пожалуйста, про мать, про предков и про блокаду.
И.Р.: Моя прабабушка по материнской линии была из крепостной семьи. Бабушка родилась в 1881 году в Калужской губернии. Их было семь выживших сестёр из одиннадцати рождённых детей. Жили они в селе в Калужской губернии и вели крестьянское хозяйство. Бабушка поехала в десять лет в Москву после 3-4 классов начальной школы. Одна из её сестёр уже работала в Москве. Бабушка работала в людях у одной барыни помощницей и нянькой с ребёнком. Барыня была хорошая, давала ей читать книги. Бабушка всю жизнь много читала, писала, хотя образования больше не получила. Подробно о том периоде я не знаю, но знаю, что в 1905 году она была на Красной Пресне и перевязывала раненых.
Прабабушка по материнской линии
Потом она уехала в Крым и путешествовала там с подругой из Киева. Подруга уехала, а бабушка осталась работать в Крыму, где познакомилась с моим будущим дедом. Он был армянин, из зажиточной семьи, занимался торговлей. Он пригласил её гувернанткой в свою семью – его жена умерла и осталось семеро детей. И бабушка поехала с ним в Тбилиси. Это примерно 1909-1910 годы. Они стали вместе жить. В 1914 году родилась общая дочь, которая умерла спустя два года, а в 1917 году родилась моя мама. Когда встал вопрос о женитьбе, то стали возражать его родственники. С одной стороны, насколько я знаю, – по национальному признаку. А с другой стороны – было семеро детей, наследников, и появление ещё одной наследницы им было нежелательно. Моя бабушка ушла из этой семьи, какое-то время работала сестрой-хозяйкой в приюте, а в 1921 году с дочкой уехала в Россию в Калужскую область к одной из сестёр. Там она начала преподавать в младшей школе. Её старшая сестра Стеша (у них было 20 лет разницы), жила в Петербурге и пригласила их к себе жить. Они жили в доме у Нарвских ворот в мансарде на втором этаже. За водой надо было спускаться, удобства были во дворе. Моя мама жила и училась там до седьмого класса, и поступила в техникум учиться на фельдшера. Потом её забрали на Финскую войну, где они познакомились с отцом.
А потом была война, блокада. Госпиталь, где мама служила, перевели на Петроградскую (там, где сейчас Институт экспериментальной медицины). Мы сначала получили чью-то квартиру на Кировском проспекте – последний этаж, разрушенная крыша, всё текло. И мы переселились в деревянный домик, где и прожили всю блокаду. С питанием было плохо. Но мы выжили благодаря тому, что мама служила в госпитале. Там её подкармливали, было что-то из лекарств. С мамой работала одна врач, у которой было двое сыновей. Она оставила мальчиков с нами и ушла на фронт. (Моя мама тоже собиралась на Южный фронт к отцу (меня 8-ми месячную она хотела отправить с бабушкой, которой был 61 год, в эвакуацию), просто ей не удалось. Она не знала, что отец погиб). Мальчики остались жить с нами. Старший из них умер от голода. Ему нужно было больше еды. Вспоминали потом, как он съел весь вазелин… А младший выжил. Когда прорвали блокаду, вернулась мать и забрала его. Они уехали, не знаю, что с ними случилось дальше, но больше мы с ними не виделись… А мы выжили. Я знаю, что в одну зиму мы все лежали в кровавом поносе – дизентерия. Не знаю, как мы выжили, но думаю, это только благодаря маме.
Блокада
После госпиталя в 1944 году мама поступила в Первый медицинский институт. У них была группа из тех, кто воевал, работал в госпиталях. По возрасту они были старше. В 1949 она закончила институт. Училась она на Сталинскую стипендию – надо было так учиться, чтобы мы могли жить, потому что у меня была пенсия за отца, бабушкина пенсия была совсем маленькая. Один раз она сдала экзамен на четвёрку и была очень расстроенная, но ей разрешили пересдать, и она пересдала на пять. Чтобы получать Сталинскую стипендию, нужно было кроме отличной учёбы вести общественную работу. И мама была секретарём парторганизации. После окончания института она работала в гинекологическом отделении больницы Эрисмана и устроилась на полставки в отдел аспирантуры, получилось полторы ставки (потому что на одну зарплату врача прожить было невозможно). Мама всё время работала, а я была с бабушкой. Когда я была в пятом классе, маме предложили должность главного врача Кронштадтского роддома. Она уехала туда, а мы с бабушкой остались. Через год маме дали квартиру для семьи, и мы собирались туда переехать. Но так как мне через три года нужно было заканчивать школу и поступать, решили не съезжаться. Мама отработала в Кронштадте восемь лет, потом уехала в Норильск заработать пенсию. А мы с бабушкой так и жили в Ленинграде.
С.Э.: В воспоминаниях Валерия Ефимовича, я читал, что, когда вы познакомились и собрались жениться, он сказал вам, что уже ведёт антисоветскую деятельность, но вас это не испугало. Расскажите, пожалуйста об этом.
И.Р.: Валера на четыре года старше меня. Я познакомилась с ним, когда я была на первом курсе, а он на пятом. Потом мы пересекались на туристских слётах, и я тоже стала ходить в рейды. В рейде и у туристов была очень дружная компания. Когда Валера стал работать, он приезжал в Ленинград при любой возможности, чтобы зайти в институт и встретиться с друзьями. Он был достаточно известной личностью в этом кругу. Потом он приехал поступать в аспирантуру, мы виделись, разговаривали. Работал Валера в пуско-наладочной бригаде по пуску заводов синтетического каучука, где иногда можно было работать с утра и круглые сутки, а иногда бывали простои, и можно было вообще ничего не делать. Однажды у него было окно в работе, и когда он узнал, что Сиротинины (наши близкие друзья из Красноярска) приезжают в Ленинград, он сорвался из Уфы и тоже поехал. Мы собрались большой компанией на ноябрьские праздники и пошли в поход. Там, как говорится: «старик Державин нас заметил»: мы сидели у костра, все отмечали годовщину Октябрьской революции, а мы кулуарно пили за следующую, и я была в этой компании.
С.Э.: А вы уже были участником этой организации?
И.Р.: Нет, организации не было (это КГБ нам создал организацию) – у нас была дружеская компания, и мы просто обсуждали то, что происходит. О том, что они с Серёжей Хахаевым пишут книжку, я не знала. Мы тогда ещё не начали встречаться, а через несколько дней он уехал. Мы переписывались. Потом пришёл Серёжа и спросил, собираюсь ли я приехать на каникулы к Валере. Я сказала, что всё зависит от того, как я сдам сессию: если хорошо, то со стипендией будет всё в порядке, а если плохо – то стипендии не будет, и я не смогу приехать, потому что не будет денег. Сессию я сдала хорошо и на каникулы поехала к Валере в Уфу. Мы уже обо всём говорили, обсуждали и про XX съезд, и про то, что сажали, и про то, что происходит сейчас. Валера сказал, что они с Сергеем пишут книгу, и их могут посадить, «может через три года». Так и получилось – через три года его посадили.
«Это КГБ нам создал организацию»
С.Э.: Но вас это не испугало?
И.Р.: Вы знаете, нет. Если человека любишь, то это не пугает. Тогда, конечно, в силу возраста, мы массу вещей не продумывали. Мама моя потом всегда говорила: «Как?! Вы занимались антисоветской деятельностью! Почему вы ребёнка завели?!» Валера на это отвечал: «Им можно, а нам нельзя ребёнка заиметь?» Но если меня бы посадили (мог быть такой вариант), я, конечно, не знаю, что могло быть с ребёнком. Тогда это не продумывалось. Но этот вопрос в нашей среде позже возникал не раз. Так, как Наталья Горбаневская вышла с ребёнком на площадь, я бы не вышла (хотя и была за то, чтобы выйти), не смогла бы. В результате: она вышла и села, а её дети остались с её мамой… Такие вещи не продумывались тогда по молодости. Была любовь, борьба за справедливость, «если не я, то кто?» …
«…мы массу вещей не продумывали»
С.Э.: Но вы разделяли эти идеи?
И.Р.: Да, конечно. Я считала, что у нас должно быть справедливое государство, где основное – забота о человеке. Так мы воспитаны были. Все говорили: «Ну как же? Главное – семья, дом». А у нас это было на втором плане, хотя тоже всё было. Мы с Валерой не занимались серьёзно декабристами, но увлекались ими, они были для нас примером. Ещё в ссылке мы собирали разные материалы об этом: открытки, рисунки находили (тогда всё это было трудно достать). У нас собрался толстый альбом по декабристам, мы помещали туда открытки, рисунки, стихи, причем, у нас не было своей машинки, нам кто-то перепечатывал, и мы туда вклеивали тексты.. Мы показывали его своим – детям, знакомым. Сейчас он никому не нужен, конечно.
С.Э.: Вы ощущали какую-то преемственность с декабристами? Почему, скажем, не было интереса к народникам, а именно к декабристам?
И.Р.: У нас был интерес и к народникам. Тогда выходило много книг. Мы смотрели спектакли. Кое-кто из наших, например, Нина Гаенко писала стихи: «Первомартовцы, дальние и близкие…», посвящая это нашим ребятам. Конечно, мы многое потом пересмотрели во взглядах. Но, всё равно, это были для нас люди, которые хотели сделать что-то хорошее для страны.
С.Э.: А какое отношение у вас было к большевикам?
И.Р.: Мы считали, что всё делалось правильно, в том числе Революция, но потом всё пошло не тем путём. Мы были за власть Советов. Об этом написано в книге «Воспоминания». Когда Валера умер, я собрала его работы в двухтомник. Первый том больше политический, где много его статей, в том числе и об этом. А во втором больше фольклора, стихов, там и о Пушкине есть. В конце второго тома есть наша брошюра «От диктатуры демократии к диктатуре пролетариата», за которую мы и сели.
С.Э.: В Революции 1917 года, по-вашему, всё было правильно. А с какого момента пошло не так? Что вы думали об этом именно тогда, в 1961 году?
И.Р.: Мы уже тогда знали про Процесс Промпартии. Литературы как таковой не было, но мы читали материалы Съездов и про 20-е годы: кто-то где-то доставал эту информацию. Как всегда, есть лидеры и есть люди, идущие за лидерами. Более умные ребята читали и в результате опубликовали книгу, которую распространяли. А остальные читали и что-то принимали, а что-то не принимали. Но мы считали, что власть захватила бюрократия. Так думали не только мы. Сначала была написана книга, в которой были изложены наши взгляды, а потом уже мы прочитали Джиласа. И оказалось, что у нас много общего при анализе того, что построено в СССР и у наших соседей, в странах народной демократии. Джилас писал о «новом классе» - о партийной номенклатуре, правящей в этих странах.
Идеи Революции и что пошло не так
С.Э.: То есть, у вас была идея о том, что это не социализм, а государственный капитализм?
И.Р.: Даже не государственный капитализм. Мы считали, что бюрократия захватила власть, что власть не принадлежит народу, Советам, а принадлежит верхушке.
С.Э.: Т.е. ваши взгляды совпадали с оценками Джиласа и Троцкого. А Троцкого, кстати, вы тогда читали или это было недоступно?
И.Р.: Конечно, мы читали и знали о Троцком. У нас даже Веню Иоффе называли Троцким. Но, насколько я знаю, труды Троцкого не были доступны. О Троцком – да, но самих трудов не было.
С.Э.: То есть, у вас в 60-е годы к Ленину претензий не было, и вы считали, что всё пошло не так уже после Ленина? Вы считали тогда, что у Ленина были и демократия, и всё, что было нужно для построения справедливого общества?
И.Р.: Да, мы считали, что всё развернулось уже потом. Ребята сидели в лагере и получали там больше информации, они чуть раньше начали уже по-другому смотреть на окружающий мир. Был фильм по Светлову «Двадцать лет спустя» про комсомольцев 20-х годов, и я помню нашу реакцию. Мы выходили с просмотра и говорили: «Как жаль, что мы не тогда родились!» - люди были хорошие, и стремились к чему-то хорошему.
«Как жаль, что мы не тогда родились!»
С.Э.: Если говорить словами Окуджавы, то «комиссары в пыльных шлемах» - это была ваша мечта?
И.Р.: Да, мы считали, что эту власть надо менять, и рабочие должны взять власть в свои руки и установить диктатуру пролетариата. Именно диктатуру. Как-то это у нас тогда всё сочеталось. Мы же выросли на этом и считали, что мы (страна) самые-самые! Наши ребята и Валера с Серёжей Хахаевым были, конечно, дети XX съезда. XX съезд прошел, когда они были в институте. Я была в школе ещё, в восьмом классе. И я помню ту свою реакцию: разговаривать об этом было особенно не с кем, моя мама вообще на эту тему не говорила. Моей подруге что-то рассказывала мама, а подруга рассказала мне. Мы не так давно вступили в Комсомол. Мы обсуждали и говорили: «Как же так, такая вера разрушена! Как такое могло быть?!» Рухнуло всё то хорошее, что нам казалось таковым. В институте, конечно, взрослеешь быстрее и воспринимаешь всё по-другому, анализируешь. А в школе мы учились, жили…а то, что было нехорошим, мы считали – это потому, что люди такие бывают. Уже в институте мы столкнулись с очень многим. Естественно, так как мы были патриоты и хотели всего хорошего своей стране, то мы пошли в рейд-бригады. У нас был хороший коллектив, который, действительно, старался, чтобы не было пьянки, чтобы не было нарушений порядка. Мы активистами ездили на стройки. Многих посылали – они были вынуждены ехать, потому что боялись, что их из Комсомола исключат. А наш коллектив, наша группа, считали это чем-то хорошим, и были организаторами стройки, ездили на Целину. У Валеры в книге есть об этом: они ездили на Целину и там увидели, что все дороги усыпаны зерном,
увидели всю бесхозяйственность власти.
«комиссары в пыльных шлемах»
А я, например, ездила строить канал на Прибалтийской ГРЭС. Потом мы помогали там строить детский сад, бетонировали пол. У нас была именно рейдовская бригада с ребятами с разных курсов, и мы там работали как очумелые. Нам объяснили, как и что делать. Поскольку мы клали пол, то таскали на носилках бетон. А потом вдруг пришёл прораб и стал говорить, что «тут надо на 10 см поднять, а там – наоборот – разбомбить и опустить» и т.д. Конечно, мы все были возмущены: старались, делали и всё насмарку. Ну, как у нас это обычно и происходит. А потом, постепенно, все чаще с этим сталкивались. Мы же технологи. Мы с Валерой учились в одном институте. Практически все в нашей группе заканчивали Технологический институт – механический, химический факультеты, факультет по химоборудованию. И мы, бывая на практиках на заводах, увидели, что инженеру на заводе часто не надо той теории, что мы проходили, что технологический процесс очень несовершенен. Так что, в каком состоянии была технология на заводах, мы потом узнали сами на себе.
С.Э.: Муж еврей в то время не было, скажем так, знаком «плюс». Что вам мать говорила по этому, она не отговаривала?
И.Р.: Абсолютно нет. В нашей семье никогда не стоял национальный вопрос. Росли мы, конечно, интернационалистами. Не вычленяли это. Это потом я уже столкнулась с проявлениями антисемитизма и стала понимать, что «этот, оказывается, тоже еврей». Когда было Дело врачей (я была ещё маленькая), мне было двенадцать лет, но я помню, я слышала все эти разговоры. Мама была секретарём парторганизации, она знала всех этих профессоров в Первом меде, у них посадили ряд врачей. И я помню, как все радовались, когда их выпустили. И о том, что в аптеках травят, тоже были разговоры. У нас в семье такого не было, но разговоры тогда шли. Когда я училась в школе – это был в 52-53 гг. (у нас были большие классы, была женская школа), поссорились две девочки: одна стукнула книжкой другую и обозвала «жидовкой», та, естественно, заплакала. Наша учительница нас собрала и прочитала лекцию насчёт того, что такие вещи недопустимы и все люди одинаковые. Это был выговор, учительница заставила ту девочку прилюдно извиниться. У это меня осталось в памяти. Потом, когда я уже работала, у нас в лаборатории работала инженером девочка из Политеха, её отец был в Политехе профессором по фамилии Бухбиндер, и она говорила, что столкнулась с тем, что ей было не пройти в определённые специальности – она могла пойти к нам на завод работать, а в НИИ не получалось, хотя она хорошо окончила институт. С этим непременно сталкиваешься.
С.Э.: Но в семье с этим вы не сталкивались?
И.Р.: В семье, нет. В нашей компании тоже нет. А у нас было много евреев. Мама моя тоже не вела подобных разговоров. Когда Валерина бабушка узнала, что её любимый Валерочка женится на русской, она была недовольна. Она сказала: «Когда любят – всё хорошо. А потом поссорятся, и она скажет ему: «ах ты, жидовская морда!»». Но свекровь моя говорила: «Мне важно, что ты его любишь, значит и мы тебя любим».
С.Э.: Вы поженились, и через три года вашего мужа арестовали, было следствие, суд, потом его отправили в Мордовские лагеря. Расскажите, как вы ездили туда, что вы там увидели?
И.Р.: Это была Мордовия, Потьма. Был фильм «Путёвка в жизнь» ещё довоенный с субтитрами. Фильм начинался так: «От Потьмы до Барашева 60 километров». Эта детская колония строила железную дорогу от Потьмы. Чтобы туда доехать, надо было от Ленинграда через Москву купить билет (с пересадкой на Казанском вокзале) и ехать ночь до Потьмы. В Потьме пройти около двух километров, где идёт подкидыш по дохлой железной дороге, а дальше уже садиться и ехать. Когда мы ездили (даже на общие свидания), мы набирали тяжёлый рюкзак продуктов – а вдруг, удастся передать. У меня было мало и общих свиданий, и личных. Первый раз мы ездили с Ниной Гаенко, это был апрель 1966 года. Синявского и Даниэля и нашу группу посадили примерно в одно время, но у нас была кассация ещё, а тех сразу отправляли. Их арестовали и судили позже, но приехали они в лагерь раньше наших ребят. А у наших в феврале 1966 года прошла кассация (естественно, им ничего не поменяли), и потом их отправили. И этот расстояние по железной дороге, которое можно проехать за сутки, они ехали приблизительно месяц по разным пересылкам. Их привезли, а потом нам сказали, что можно ехать на свидание. Сначала мы поехали на «личное свидание», его дают до трёх суток. Мне никогда не давали трое суток. Первый раз мне дали двое суток. Причём, если Нине Гаенко дали «без вывода на работу», то мне дали «с выводом на работу». То есть, он полдня работает, потом ещё проходит осмотр… Мы приехали в Явас (это условная столица мордовских лагерей, там главное управление КГБ), в 11 лагерь. Была очередь на свидание, нужно было ждать, чтобы освободилась комната. Мы долго ждали, почти неделю. Встретились там с латышскими жёнами (тех ребят посадили в 1963). Во всех национальных республиках эти же статьи были более жёсткими: если у нас давали семь лет, то там давали за это же десять. Мы пообщались с другими приехавшими на свидания, просветились – узнали кто, что и как; гуляли по посёлку, читали прекрасные лозунги, как «труд делает из людей человека» и другие забавные лозунги.
«Синявского и Даниэля и нашу группу посадили примерно в одно время»
Потом нам дали свидание. В первый год нам ещё везло – удалось передать продукты какие-то. Когда тебя пускают на свидание, тебе устраивают личный обыск – полностью осматривает какая-нибудь женщина-ментовка. Но передать тогда кое-что удалось. В те времена – после съезда – были ещё более ослабленные порядки, было получше. Но с 1967 года уже начали закручивать гайки. В 66-ом году у меня ещё было личное свидание, потом через два месяца я поехала на общее свидание. А общее свидание даётся от часа до четырёх часов. Первый раз мне дали четыре часа (а в действительности их было даже шесть). Такое было единственный раз. Мы пришли в дом свиданий, нам дали комнату. Я приехала со свекровью. Свекровь что-то готовила, а мы с Валерой были в комнате. Свидание было шесть часов, а в одиннадцать часов их стали уводить. Тогда удалось передать продукты и всё было хорошо. Но это было первый и последний раз. После этого общее свидание только через стол. У нас не было стекла, просто напротив друг друга, а рядом сидит какая-нибудь ментовка. В эту поездку мы как раз познакомились с Ларисой Богораз и с Саней Даниэлем. В те годы, пока Лару не посадили, я всегда в Москве у неё останавливалась, когда ездила. Мы подружились и это на всю жизнь. А Саню в 1967 году мы брали в экспедицию в Сибирь на поиски Тунгусского метеорита.
«Общее свидание»
Возвращались мы также через Москву. Я не знаю, почему (но у КГБ же тоже не всё срабатывает), но всё так хитро было устроено, что почти все из Потьмы возвращались через Москву. Когда Питер едет через Москву – понятно. Но, когда Украина, Кавказ тоже едут через Москву… Не зря там потом возникает Хроника текущих событий. Все приезжали со свиданий и рассказывали: где, что, как происходит, что в лагерях, как прошло свидание. Собирались, пересекались, общались, рассказывали, знакомились и образовывался определённый круг (кроме того, что в Москве он был) – люди разные, разных взглядов, разных позиций, но объединённые одним. Поэтому у всех были хорошие отношения.
С.Э.: Я знаю, что был Фонд поддержки заключённых. Вам тогда оказывали какую-то материальную поддержку?
И.Р.: Тогда было немножко не так. Это уже позже был Фонд Солженицына. А тогда люди сами собирали и передавали. Иногда близкие, а иногда и незнакомые. Опускали в почтовый ящик деньги, кто-то где-то передавал в Москве кому-то из демократически настроенных, но не афиширующих себя. Писатели помогали, ещё кто-то, кто имел выходы в «Берёзку», где можно было достать какие-то дефицитные продукты (диссиденты иногда имели продукты или вещи лучше, чем люди в обычной жизни). Доставали и передавали, чтобы можно было что-то детям дать или особо нуждающимся. Помощь была, и деньги собирали и передавали, но это было тогда разово, не систематически.
С.Э.: Всё-таки, была среда, которая вам сочувствовала и помогала, даже будучи не диссидентами сами?
И.Р.: Конечно. Во-первых, и в нашем кругу были те, кто не были участниками, кто не поддерживал эти взгляды, но помогал. Был друг Валеры (они работали вместе на пуске заводов в Уфе), который там женился на девушке из Башкирии и остался жить в Уфе. Его жена была фармацевтом. Они все эти годы поддерживали Валериных родителей, посылали необходимые дефицитные лекарства. Нам посылали вещи для детей. Потом, когда мы уже были в ссылке, у нас там родился сын, нам передали детскую кроватку, вещи для малыша. Были связи с заграницей, нам присылали питательные смеси, которых здесь не было. Очень чувствовалась помощь. Это потом появляется Фонд Солженицына. Когда его выслали, Солженицын издал «Архипелаг ГУЛАГ» и отдал все свои деньги от этого издания в Фонд, они помогали очень многим. Потом многие вышедшие работали с этим фондом. Валере Смолкину, из-за того, что он занимался Фондом, сказали: «Вы хотите на Запад или на Восток? Решайте»…
С.Э.: А его посадили во второй раз?
И.Р.: Нет, его не посадили, он уехал в 1983 году в Израиль. Но его упорно хотели отправить из страны. Нам тоже предлагали. Когда Валера вышел, нам КГБ предлагало уехать. Но Валера никогда не хотел уезжать. Кроме этого, были наши родители. Может быть, его родители бы и поехали. Я, может быть, тоже поехала бы. Но моя мама никогда бы не поехала (бабушка уже к тому времени умерла), а я не могла её оставить. Ко всему прочему, у нас были друзья, с которыми мы не хотели расставаться.
С.Э.: Вы остались, началась Перестройка, люди поверили, что начнётся счастливая жизнь…и, вдруг что-то пошло не так. Расскажите, пожалуйста, как Валерий Ефимович и вы воспринимали то, что произошло после 1991 года? Не считал ли он, что всё, что диссиденты делали и за что сидели, было напрасным?
И.Р.: Нет, он так не считал. Он, конечно, был более пессимистично настроен. Конечно, на нашем заводе были свои минусы, как всегда при таких ситуациях, но то, что завод работал, когда все остальные заводы встали – это очень значимо. Наш директор был из тех самых капиталистов. Мы же раньше были против частной собственности, а тогда пересмотрели свою точку зрения. Конечно, нам не нравилось, когда многие просто так хапали. Но то, что страна начала развиваться так, мы считали правильным... Пятый пункт отменили в паспорте, а КГБ осталось, и не было сказано всё, что произошло. Не было покаяния. Не было дано оценки произошедшего за все 70 лет. До сих пор, всегда, и тогда в 90-е годы, отмечается в декабре день создания ВЧК и преемственность наших репрессивных органов в т. ч. КГБ и ФСБ. Потом началась Чеченская война, которая не вписывалась ни в какие демократические нормы. И много, что уже пошло не так. Рабочие на заводе спрашивали Валеру почему он теперь не добивается на месте для них того, за что раньше боролся. А он отвечал: «Так вы сами соберитесь тоже». Это то, о чём мы говорили – советы народных депутатов, трудящихся. Но трудящиеся не хотели этим заниматься. Он довольно пессимистично смотрел на менталитет нашего народа. Он старался, контачил со многими людьми просто чтобы понять, среди них были и коммунисты, и националисты и др. Мы не считали, что всё было зря. Но не ожидалось ничего хорошего. В результате получилось ещё хуже… Но наши ребята тоже не ожидали, что будет настолько хуже. Вы знаете, я не ожидала (можно было ожидать, что ДНР и ЛНР они, конечно, хапнут), что развяжут такую полномасштабную войну. Хотя ещё при Валере были и Грузия, и Молдова, и другие страны… В общем, не получилось сделать так глобально… И мы откатились назад. Германию победили, она была оккупирована и поэтому была вынуждена проводить денацификацию, и пошла демократическим путем.
«Мы не считали, что всё было зря…но не ожидали, что будет настолько хуже»
С.Э.: В нынешней ситуации опыт диссидентского движения опять становится актуальным в России. Что бы вы могли посоветовать нынешнему поколению что может пригодиться из опыта советских диссидентов современным российским гражданам?
И.Р.: Трудно сказать. Не знаю… Мы сами после 24 февраля уехали, и я понимаю людей, которые просто не могут быть в этой стране, где вообще ничего невозможно сделать. Понимаете, я уже в таком возрасте, что не могу ходить на митинги – мне уже тяжело. А из опыта диссидентов… Вот правильно Навальный или неправильно?.. К сожалению, это всё, конечно, можно понять. Валера говорил когда-то, что наш выход – это когда вся страна развалится на части, и будут отдельные регионы. Но она никогда не развалится мирным путем, поэтому перспектива была в целом неважная. Урал пытался отделиться, Сибирь… Всё же разорвано, связей нормальных нет. Я не знаю… Главное, что дело ведь не в Путине. Ну, умрёт Путин, или его уберут/не уберут, но там все – шайка. Но самое грустное и больное – это поддержка войны большим количеством нашего народа. Я понимаю людей, которые просто не могут быть в стране, где ничего невозможно сделать.
С.Э.: Спасибо за интересные воспоминания!
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.