Давид Раскин: «Думаю, что твердое решение [поступать на исторический факультет] я принял лет в 8 – 9». Интервью с Д. И. Раскиным
22.04.2023
Беседовал Филипп Никитин
Интервью с историком, поэтом и общественным деятелем Д. И. Раскиным. В нем, в частности, говорится о детстве и юности, научном становлении и развитии Д. И. Раскина, его работе в Российском государственном историческом архиве и Институте истории Санкт-Петербургского государственного университета. Уделяется место научной, общественной и поэтической деятельности интервьюируемого, Петербургской исторической школе, а также проблемам в современной исторической науке.
Ключевые слова: Петербургская историческая школа, Д. И. Раскин, Санкт-Петербургский государственный университет, государственные учреждения, общественная деятельность, стихи, историческая наука, семья, биография, Российский государственный исторический архив.
Раскин Давид Иосифович – доктор исторических наук, профессор кафедры источниковедения истории России Санкт-Петербургского государственного университета.
"I assume that I made the decision [to enter the history department] when I was 8 or 9 years old": an interview with D. I. Raskin
Abstract: the interview with historian, poet, and public figure D. I. Raskin. It tells, in particular, about childhood and youth, the scientific formation and development of D. I. Raskin, his work at the Russian State Historical Archive, and the Institute of History of St. Petersburg State University. The place of scientific, public, and poetic activity of the interviewee, the St. Petersburg School of History, as well as problems in contemporary historical science is given.
Keywords: St. Petersburg Historical School, D. Raskin, St. Petersburg State University, government department, public activity, poetry, historical studies, family, biography, Russian State Historical Archive.
David I. Raskin is a Doctor of History, Professor at the Department of Source Studies for the History of Russia at St. Petersburg State University.
Д. И. Раскин – Член Санкт-Петербургского отделения Археографической комиссии РАН, диссертационного совета Д. 002.200.01 при Санкт-Петербургском институте истории РАН, Научного совета Российского государственного исторического архива. Эксперт РАН. Председатель Ревизионной комиссии Санкт-Петербургского отделения Российской ассоциации содействия науке. Зам. председателя Правления, ученый секретарь Научного совета Санкт-Петербургского союза ученых. Член Euroscience (Европейской ассоциации продвижения науки и технологии), Союза писателей Санкт-Петербурга, Союза Российских писателей, Санкт-Петербургского ПЕН-клуба. Лауреат премии им. Н.А. Заболоцкого (2005 г.), журнала «Звезда» по номинации «Поэзия» (2018). Ветеран труда. Награжден знаком «Почетный архивист РФ», медалью к 300-летию Санкт- Петербурга, грамотой Комитета по науке и высшей школе Санкт-Петербурга «За большой вклад в развитие исторической науки» (2009 г.).
Основные научные труды
Монографии:
Раскин Д.И. Российская империя ХIХ – начала ХХ века как система государственных учреждений, службы, сословий, государственного образования и элементов гражданского общества. - Lewiston; Queenston; Lampeter: The Edwin Mellen Press, 2001. 467 с.
Раскин Д.И. Архив Российской империи: Судьба документального наследия высших и центральных учреждений Российской империи. - Saarbrücken: Palmarium Academic Publishing, 2015. 665 с.
Коллективные монографии:
Институт генерал-губернаторства и наместничества в Российской империи. Т. 1. - СПб., Изд-во СПбГУ, 2001. 452 с. - Научн. ред. (совместно с Д.И. Луковской). Предисловие (с. 3 – 5), гл. 3 (с. 65 – 92), заключение (с. 283 – 284), гл. 1 (совместно с В.Г. Афанасьевым и А.Р. Соколовым, с. 6 – 34), гл. 2 (совместно с В.Г. Афанасьевым и А.Р. Соколовым, с. 35 – 64), гл. 4 (совместно с С.М. Казанцевым, с. 93 - 142); гл. 6 (совместно с Т.А. Алексеевой, С.В. Волковой, М.А. Капустиной, Н.М. Корневой, с. 186 – 245). 2-е изд. - СПб., «Юридический центр Пресс», 2003. 576 с. Т.2. СПб., «Юридический центр Пресс», 2003. 430 с. Отв. составитель. Отв. редактор (совместно с А.Р. Соколовым).
Самоорганизация российской общественности в последней трети ХVIII - начале ХХ в. - М.: РОССПЭП, 2011. 887 с. - Гл. 10, 14.
Справочники, документальные публикации:
Высшие и центральные государственные учреждения России. 1801 – 1917: В четырех томах. Т. 1 – 4. – СПб.: Наука, 1998 – 2004. 302, 260, 227, 313 с. – Отв. ред., отв. сост.
Министерская система в Российской империи: К двухсотлетию министерств в России. - М.: Росспэн, 2007. 920 с. – Отв. сост.
Российский государственный исторический архив: Путеводитель в четырех томах. Изд. 2-е, дополненное и исправленное. Т. 1 – 4. - СПб.: Лики России, 2012 – 2014. 240, 223, 559, 256 с. – Отв. ред. (совместно с А.Р. Соколовым), отв. сост.
Статьи:
Раскин Д.И. Использование законодательных актов в крестьянских челобитных середины ХVIII века (Материалы к изучению общественного сознания русского крестьянства) // История СССР. 1979. № 4. С. 179 – 192.
Раскин Д.И. Исторические реалии российской государственности и русского гражданского общества в ХIХ веке. // Из истории русской культуры. Т. V (ХIХ век). М., «Языки русской культуры», 1996. С. 662 – 830.
Раскин Д.И. Несостоявшаяся реформа управления здравоохранением в России // Вопросы истории. 2006. № 4. С. 149 – 154.
Днепров Э.Д., Раскин Д.И. Законодательная деятельность в сфере образования в дореволюционной России // Вопросы образования. 2015. № 2. С. 244 – 278.
Морозова Е.Н., Раскин Д.И. Становление советской государственности: использование имперского наследия в сфере центрального управления // Новейшая история России. 2017. № 3. С. 7 – 23.
Ф.Н.: Давид Иосифович, здравствуйте! Благодарю Вас за готовность дать интервью! Расскажите, пожалуйста, о Вашей семье, детстве и юности.
Д.Р.: Происхожу из низовой (или, если угодно, средней) ленинградской (именно ленинградской) интеллигенции. Коренным ленинградцем могу считать себя с большой натяжкой. Родители (оба) приехали в Ленинград в детстве, родители моих родителей, соответственно, в молодости. И отец, и мать окончили философский факультет ЛГУ, а бабушка (по материнской линии) на этом факультете преподавала (до 1948 г.). С детства воспитывался в семье матери. Семье и друзьям семьи я обязан очень многим, почти всем лучшим в себе.
Благодаря семье (а затем и счастливо сложившимся жизненным обстоятельствам) в жизни мне пришлось так или иначе общаться со многими выдающимися и даже великими людьми, но поскольку сам я отнюдь не великий, этот перечень был бы с моей стороны попыткой укрупнить собственную личность, что едва ли уместно.
Ограничусь одним отроческим воспоминанием. Учителем моей бабушки был Борис Михайлович Эйхенбаум, с которым в отрочестве и мне посчастливилось пообщаться. При первой же встрече (на даче в тогдашней Усть-Нарве) я огорошил его вопросом: в Вашей биографии Лермонтова (а я ее знал почти наизусть) сказано, что на дуэли с Барантом Лермонтов был легко ранен в руку, а в письме вел. кн. Михаилу Павловичу сам Лермонтов пишет, что Барант слегка поцарапал ему грудь, так как же было на самом деле? Борис Михайлович объяснил мне, что в письме великому князю Лермонтов должен был стараться преуменьшить характер дуэли. Легкая царапина выглядела в этом смысле предпочтительнее. Так я получил первый в жизни (а было мне тогда, кажется, 10 лет) урок источниковедения. Потом – каждое лето (а иногда и в течение года) я слушал рассказы Б.М. Эйхенбаума о том, чем он тогда занимался, да и вообще о русской литературе и русской истории.
Мне посчастливилось окончить знаменитую 239-ю школу (ныне физико-математический лицей). Все мои друзья – оттуда, с тех времен. Основам моего образования, а, главное, неповторимой атмосфере тех школьных лет я обязан учителям и соученикам по школе. Особенно – знаменитому школьному литературному клубу «Алые паруса». Он наложил общий отпечаток на всех нас. Школа была физико-математической, но давала широкое гуманитарное образование и, главное, пробуждала широкие и многообразные интересы. Не случайно выпускники 239-й заметны во всех сферах науки, искусства, политики…
Ф.Н.: Как и когда Вы решили пойти учиться на исторический факультет?
Д.Р.: Думаю, что это решение было неизбежным. Вся атмосфера семьи, все мои интересы были гуманитарными (хотя мои близкие всячески старались направить меня в техническое или естественнонаучное русло, но безуспешно). Думаю, что твердое решение я принял лет в 8 – 9. Но поначалу хотел быть археологом, посещал кружок в Эрмитаже, а потом и при истфаке и даже проходил школьную производственную практику в Институте археологии. Впрочем, когда я (в 10-м или 11-м классе) участвовал в университетской школьной олимпиаде, я вышел победителем в 3-х номинациях – археология, истории России и всеобщая история. Но окончательно все определилось только после поступления в университет. Думаю, что в археологии я бы вряд ли смог успешно работать, т.к. мне ближе работа с текстами, а не с предметами. Но в университете дружил я с археологами, а Льву Самойловичу Клейну я бесконечно благодарен за то, что он научил меня (как и очень многих) правильно мыслить.
Ф.Н.: Ваша кандидатская диссертация была посвящена общественному сознанию («Из истории общественного сознания русского крепостного крестьянства ХVIII в.», 1975 г.). Насколько мне известно, эта тема была новаторской – как для советской исторической науки, так и для мировой историографии. Незадолго до защиты Вами диссертации вышла монография Геннадия Леонтьевича Соболева «Революционное сознание рабочих и солдат Петрограда в 1917 г.: Период двоевластия» (1973). Что подтолкнуло Вас выбрать именно эту тему, какие влияния на свой выбор Вы можете отметить (влияние научного руководителя, та же книга Г.Л. Соболева, может быть, работы Б.Ф. Поршнева и его обращение к «исторической психологии», или перевод книги М. Блока «Апология истории» (1973))? И с чем был связан Ваш поворот в сторону истории государственных учреждений?
Д.Р.: Не думаю, что сама по себе тема была такой уж новаторской. Мой учитель Александр Львович Шапиро на 2-м курсе (1965 г.) предложил мне заняться крестьянскими челобитными и посоветовал фонд Александро-Невской лавры (в РГИА). А как обозначить тему – «классовая борьба», «взгляды и представления» или «общественное сознание» это уже был мой выбор. Последний вариант я и выбрал. Ни Б.Ф. Поршнев, ни уважаемый мною Г.Л. Соболев, ни тем более Марк Блок (книга которого на русском языке вышла позднее, а по-французски я тогда еще почти не читал) на это никак не повлияли (книга М. Блока вышла в русском переводе в 1973 г., а тема диссертации была окончательно сформулирована к 1970 – 1971 г. – Ф. Н.). Полагаю, что эта постановка вопроса носилась в воздухе. Хотя, конечно, потом (уже при подготовке диссертации) мне пришлось познакомиться с философскими работами о массовом («общественном») сознании и составить собственное представление об этом. Отчасти новаторским в этой моей работе (а работал я над темой со 2-го курса) было использование фольклора (пословиц и поговорок) и способ анализа аргументов и требований крестьянских челобитных – я изобрел нечто вроде контент-анализа (хотя даже слова такого тогда еще не знал) – матрицу аргументов и требований. В основном диссертация была готова уже к 1972 – 74-му году, но из-за проблем с оформлением соискательства защита состоялась лишь в 1975 г.
А затем я понял, что продолжать именно эту тему у меня не хватает возможностей. Материалы в основном в Москве (в РГАДА, отчасти в РГБ и ОПИ ГИМ), тратить каждый год свой отпуск (+ отпуск за свой счет) на поездку в Москву, причем и этого было недостаточно, одновременно с напряженной работой в РГИА оказалось мне не по силам. А вот к истории государственных учреждений я пришел сравнительно случайно. В архиве уже давно планировали составить справочник (или сборник документов) по истории государственных учреждений, но никак не могли найти человека, который возглавил бы эту работу. Тогдашний заместитель директора архива по науке Валентина Прокофьевна Павлова (редчайший случай, когда на таком посту оказался человек, преданный науке, доброжелательный и высококвалифицированный) предложила это мне. Я согласился. Валентина Прокофьевна свела меня с Николаем Петровичем Ерошкиным, признанным авторитетом в этой теме. Он стал научным редактором и успел до своей безвременной кончины выступить в роли научного руководителя проекта. Совместно с ним мы сформировали концепцию будущего справочника и подготовили 1-й том. А дальше доводить проект до конца пришлось мне. Был сформирован творческий коллектив из сотрудников ведущих архивов. Разумеется, согласившись на эту работу, я счел своим долгом освоить тему. Тем более, что, когда к концу 1970-х я отчетливо понял, что в «большую науку» мне (по тогдашним обстоятельствам) хода нет, я решил использовать возможности своего пребывания в архиве – прочитать весь корпус опубликованных к тому времени дневников и мемуаров, изучить все законодательство Российской империи и основные реалии русской жизни ХIХ – нач. ХХ в. Это вполне удалось, благо великолепная библиотека архива была мне доступна. Я исходил из того, что раз уж все так сложилось, я могу (и должен) делать в архиве полезные (для науки) вещи. Кстати, мои друзья - историки, например, Николай Николаевич Покровский или Натан Яковлевич Эйдельман в этом намерении меня всячески поддерживали.
Судьба справочника была нелегкой. Лишь с появлением РГНФ удалось его опубликовать.
А вот создание первой в СССР локальной базы данных документов по истории архитектуры и градостроительства Москвы, Ленинграда и пригородов (применение компьютерных технологий в архивном деле) было моей собственной инициативой. К счастью, эту инициативу подержал директор НИЦТД (это официальное название, на самом деле, - центра космической документации) Олег Александрович Михайлов. Без него (и имевшейся в центре компьютерной техники) ничего бы не получилось. Олег Александрович прожил долгую жизнь и до конца своих дней был живой легендой в архивном (и не только архивном) мире. Своим участием в этой работе я имею, кажется, некоторое основание гордиться.
Ф.Н.: Скажите, пожалуйста, исходя из чего формировались Ваши научные интересы?
Д.Р.: К стыду своему должен признаться, что мои научные интересы слишком часто формировались благодаря внешним обстоятельствам. В ответе на предыдущий вопрос я отчасти это показал. Добавлю к этому, что к занятиям историей народного просвещения в России меня побудил Эдуард Дмитриевич Днепров. Блестящий был организатор науки. Очень убедительно умел привлечь к своим проектам людей, которых считал для них полезными. А результатом этих занятий стал большой архивный справочник и несколько публикаций.
В принципе изначально (хотя я это и не в полной мере осознавал) меня интересовало все, что касается общественной мысли, истории идей. Ну и, конечно (с детства) история литературы. Но и здесь интересовала больше конкретика, факты, а не какие-то универсальные концепции. Интересовала также историческая судьба институтов Российской империи. А затем один интерес (занятие темой) влек за собой другие. Например, занятия историей государственных учреждений повлекли за собой интерес к истории права и государства и вообще к историко-юридическим сюжетам. Работа в архиве (где мне буквально с первых же лет пришлось вести занятия с молодыми сотрудниками) и преподавание архивоведения (тоже первые опыты были довольно рано) привели к интересу к теории архивного дела, а затем и истории архивов. Этим продолжаю заниматься и по сей день. И, конечно, знакомство с документами (начиная с первого дня работы в архиве), а затем и с мемуарными источниками и законодательством определили мой постоянный интерес к истории реалий прошлого (можно сказать, к истории российской имперской повседневности). Так что мои нынешние занятия в основном соответствуют моим научным интересам. Но, к сожалению, я никогда не умел ограничиться чем-то одним и всю жизнь осваивать это что-то одно интенсивно. Мой подход был всегда, скорее, экстенсивный. Можно, конечно, трактовать это как широту интересов. Не знаю, хорошо это или плохо.
Ф.Н.: Какое влияние на Вашу жизнь оказало Ваше еврейское происхождение?
Д.Р.: Я должен был бы начать с того, что этим происхождением я горжусь. Это, действительно, так, но я всегда полагал, что гордиться нужно не тем, что от тебя не зависит, а тем, что составляет твою собственную заслугу. Как писал хороший русский поэт Николай Панченко, «не заслуга быть белым, // Не достоинство русым».
А влияние было сначала главным образом внешним. С детства я знал, что для того, чтобы получить то, что получали все остальные, я должен быть лучше всех, для того, чтобы получить пятерку, я должен знать на условную десятку и т.д. Это, кстати, не так уж плохо. А потом выяснилось, что благодаря своему происхождению я не имею возможности попасть в университет на дневное отделение (окончил вечернее), не могу поступить в аспирантуру, не могу преподавать в ВУЗе и работать в системе Академии наук и т.д. Впрочем, здесь добавилась еще моя беспартийность, а становиться членом КПСС (хотя и это из-за происхождения было бы очень трудно) я не желал по своим убеждениям. Даже устроиться на работу в архив оказалось непросто, а в архиве все ступени своей служебной карьеры я проходил медленно и с трудом.
Такое самосознание принято называть отрицательной идентичностью. А поскольку не будь этой идентичности моя научная судьба могла бы сложиться совершенно иначе и достижения были бы значительно больше, а антисемитизм в России (теперь не на государственном уровне) и в мире существует, в какой-то степени эта идентичность сохраняется и до сих пор.
Что же касается положительной идентичности, то мой родной язык (и моих родителей, а отчасти и родителей моих родителей) – русский. Еврейских языков я не знаю. Немного понимаю идиш, т.к. слышал в детстве от прадеда и прабабки, когда они не желали, чтобы я понимал, о чем они говорят, да и знание немецкого языка тоже сказывается. Воспитан я в русской культуре и в своей деятельности, и в своем самосознании к ней принадлежу. Семья и круг общения всегда были интернациональными. На бытовом уровне все привычки были и остаются «общесоветскими».
Некоторыми сюжетами из истории евреев в России я занимался, но это было изучение внешнего воздействия на эту историю (в основном – правительственной политики), т.к. источники и литература на идише или иврите мне, к сожалению, недоступны. Так что в этой историографии мое место – маргинальное.
Я, конечно, не гоголевский Костанжогло, который «не занимался своим родословием, находя, что это в строку нейдет и в хозяйстве вещь лишняя». Но настаивать на своей еврейской (в силу всего вышесказанного) или русской (как это делал Л.С. Клейн) национальной принадлежности мне сложно. Скорее всего, я принадлежу к субэтнической группе, которая теперь исчезает. Ее объединяло еврейское происхождение при полном русскоязычии, безрелигиозности, отсутствии в быту и привычках всего, что могло быть связано со специфически этническими или религиозными традициями. Новые поколения (из тех, кто не уехал) должны выбрать (и выбирают) или полное обрусение (на уровне имен, крещения и т.д.) или полное «возвращение к корням».
Ф.Н.: Кто из ученых оказал на Вас влияние?
Д.Р.: На всех нас самое большое влияние оказали наши учителя. Я не исключение. Конечно, как историк я всем обязан моему учителю Александру Львовичу Шапиро. Он научил меня работать, осмысливать результаты своих архивных изысканий, писать статьи. Первую свою научную публикацию я несколько раз переписывал под его руководством. А затем понемногу и сам научился писать.
Очень многим я обязан Льву Самойловичу Клейну. Археолога из меня не получилось, но думать он меня научил. До сих пор часто вспоминаю его уроки.
Самые мои первые шаги (еще в школе, в кружке при истфаке) направлял Юрий Давидович Марголис. От него я научился преданности исторической науке и научной добросовестности.
О том, что еще в детстве я имел возможность общаться с Борисом Михайловичем Эйхенбаумом, я уже говорил. Это влияние прошло через всю мою жизнь.
Редактором моей третьей по счету публикации был Сигизмунд Натанович Валк. Мне не довелось слушать его лекции и участвовать в его семинарах, но за сравнительно краткое время общения я получил от него очень много.
При первых моих штудиях, касающихся истории древнерусской литературы, да и потом, когда я слушал на филфаке курс истории летописания, мне много помог Яков Соломонович Лурье.
А в дальнейшем мне везло на общение со старшими коллегами. Это Николай Николаевич Покровский, Валентин Семенович Дякин, Рафаил Шоломович Ганелин, Борис Васильевич Ананьич, Сигурд Оттович Шмидт, Владимир Борисович Кобрин… Всех трудно перечислить, но от всех чему-то научился. Когда я занялся историей государственных учреждений, то, конечно, большое влияние на меня оказал Николай Петрович Ерошкин. В дальнейшем немало пользы я извлек из общения с Леонидом Ефимовичем Шепелевым. При изучении реалий российской жизни ХIХ в. я ориентировался на работы Юрия Михайловича Лотмана (хотя лично с ним общался всего один-два раза). Думаю, что не остались без влияния и мои встречи и беседы с Борисом Федоровичем Егоровым.
В целом же постоянное влияние на меня оказывала петербургская (ленинградская) историческая школа. Надеюсь, что в какой-то мере я могу утверждать, что принадлежу к ней.
Хотя, конечно, солидный список учителей и старших коллег еще не гарантирует масштаб собственных достижений.
Ф.Н.: Расскажите, пожалуйста, о Вашей защите докторской диссертации в виде научного доклада.
Д.Р.: А тут и рассказывать особенно нечего. Я очень долго не предпринимал никаких шагов, чтобы получить докторскую степень. Сначала в качестве сотрудника архива я не имел почти никакой возможности опубликовать монографию, потом считал, что это вообще не важно, затем, видимо, просто медлил. Пока, во-первых, отсутствие у меня докторской степени стало вызывать удивление коллег, а, во-вторых, я понял, что все-таки повысить свой формальный статус не мешало бы. Р.Ш. Ганелин сказал мне, чтобы я поторопился, пока сохраняется возможность защиты по докладу и пока живы и активны все, кто меня знает в диссертационном совете. Тогда было можно в исключительных случаях по решению диссертационного совета и с разрешения ВАК защищаться «по совокупности» научных трудов. Вскоре этот порядок был отменен. Последними в нашем городе защитились таким образом В.Б. Вилинбахов, И.В. Сахаров и я.
Довольно скоро был готов автореферат и назначена защита. Я смог предъявить 4 тома справочника, монографию и некоторое количество публикаций, в том числе «ваковских». На защите от официальных оппонентов и участников дискуссии я услышал много добрых слов в свой адрес, конечно, преувеличенных по законам жанра.
Вот, пожалуй, и все.
Ф.Н.: Приходилось ли Вам принимать участие в совместным проектах с зарубежными историками, преподавать за границей, работать в зарубежных архивах?
Д.Р.: В совместных проектах, кажется, не участвовал (разве что в архивных). С зарубежными коллегами общался немало. Я стажировался в архивах и библиотеках во Франции и Израиле. В некоторых зарубежных архивах работал (в особенности в Национальном архиве Франции), но чаще знакомился с ними. Преподавать за границей не пришлось.
Ф.Н.: На Ваш взгляд, определяет ли знание архивов качество истории как науки?
Д.Р.: Не столько качество истории, сколько качество историков. Историк (если, конечно, он не занимается античностью или Киевской Русью, да и то едва ли), не знающий и не умеющий работать в архивах, не может считаться квалифицированным, даже просто полноценным профессионалом. Я не думаю, что это нужно доказывать. Хотя, возможно, для представителей новейших школ (особенно западных) это и не очевидно. Тем хуже для этих школ.
Да, конечно, не все знания о прошлом могут быть извлечены из архивных документов. Но настолько значительная часть, что без нее все остальное теряет ценность, точнее, доказательность и репрезентативность.
История как наука так же невозможна без архивов, как, например, биология без живой природы, без экспедиций и лаборатории, а физика без эксперимента и соответствующего инструментария. А поскольку история – наука сравнительно молодая (как наука, а не как историописание), разделения на теоретиков и экспериментаторов в ней (в отличие от той же физики) пока не произошло.
Ф.Н.: Каково Ваше восприятие понятия «Петербургская историческая школа»? Каковы ее характерные черты? Что стало с представителями этой «школы» в 1990-2000 годы: сохранились ли какие-то особенности (и, собственно, сама школа) или отечественные историки, переступив национальные рамки, установив прямые контакты с зарубежными коллегами, стали частью мировой историографии? (Если школы нет – современные разговоры о «Петербургской исторической школе» - дань традиции или мода без содержания?).
Д.Р.: О Петербургской (Ленинградской) исторической школе так много написано и сказано, что я вряд ли добавлю что-то новое. Тем более, что история исторической науки никогда не входила в круг моих занятий.
В моем понимании, Петербургская историческая школа – это, прежде всего, внимание к историческому источнику, исследование источника прежде построения концепции, опора на источник как метод доказательства, тщательная проработка фактической основы исследования. Ну и, конечно, определенные традиции, передающиеся их поколения в поколение. В этом смысле ученики Александра Львовича Шапиро наследуют линию, идущую от А.Е. Преснякова, ученики Бориса Васильевича Ананьича – от Б.А. Романова и – далее – от того же А.Е. Преснякова, ученики С.Н. Валка – от А.С. Лаппо-Данилевского и также А.Н. Преснякова. И т.д.
Поэтому я отношу к Петербургской школе Бориса Николаевича Миронова, хотя он славен широкими и смелыми (если угодно, дерзкими) концепциями и обобщениями и безусловно включен в мировую историческую науку. Дело не только в том, что он – ученик А.Л. Шапиро. Достаточно посмотреть на источниковую базу его книг и степень проработки этой базы.
Не все решает прописка. Полагаю, что, например, Н.П. Павлов-Сильванский к Петербургской исторической школе не принадлежал. Не принадлежал к ней и Е.В. Тарле, хотя много лет работал в нашем городе. Из моих старших современников я бы не включал в эту школу Виталия Ивановича Старцева, хотя он был замечательным ученым. В то же время московские ученики академика Михаила Николаевича Тихомирова (такие, как Николай Николаевич Покровский, Сигурд Оттович Шмидт, Владимир Борисович Кобрин) ближе, пожалуй, к Петербургской исторической школе, чем к Московской. Я, во всяком случае, при общении с ними всегда ощущал эту близость.
Что касается 1990 – 2000-х годов, то мне кажется, что произошла смена поколений, но школа не исчезла. Она живет в традициях и в учениках историков старшего поколения. А включенность в мировую историческую науку наличию школы и ее традиций не противоречит. Кстати, я думаю, что, например, тот же А.С. Лаппо-Данилевский был включен в европейскую науку никак не меньше, чем нынешние эпигоны современных направлений и школ. Да и С.Н. Валк никак не был вне европейской науки.
Кстати, включенность в мировую науку в разных научных дисциплинах разная. Очевидно, что математика, физика, биология абсолютно интернациональны и от страны и родного языка исследователя не зависят. В гуманитарных дисциплинах другое дело. Российские и, например, американские специалисты по истории России образуют единое научное сообщество, причем объединяет их не только объект исследования, но и русский язык. Я даже рискну утверждать, что в этом сообществе российские исследователи не только (по понятным причинам) составляют большинство, но и должны (хотя бы в силу укорененности в культуре) играть ведущую роль. А российские медиевисты или специалисты по античности входят в соответствующие сообщества, где их роль может быть меньшей. Это все относится и к литературоведам. Так что о включенности в мировую науку нужно говорить с учетом специфики объекта и предмета исследований.
Другое дело, что мода на новейшие концепции и методы влияет на молодое поколение историков, иногда, осмелюсь утверждать, в ущерб основательности и доказательности их исследований.
Ф.Н.: Кого из историков Ленинградской (Петербургской) исторической школы последних пятидесяти лет (уже умерших) Вы бы выделили?
Д.Р.: Выделять кого-то – дело неблагодарное. Но, конечно, я не могу не назвать А.Л. Шапиро, С.Н Валка, К.Н. Сербину, Р.Ш. Ганелина, Б.В. Ананьича, А.А. Фурсенко, В.С. Дякина, Л.Н. Шепелева, Ю.Б. Соловьева, В.Г. Чернуху. Боюсь, что список получился далеко не полным. Я назвал навскидку тех, с кем имел счастье общаться. И то, видимо, не всех. Прошу извинить, если кого-то не упомянул.
Ф.Н.: В 1990-е гг. был проект обмена микрофильмами между Государственным архивом Российской Федерации и Стэнфордом, но, насколько мне известно, обмен оказался неравным: российские коллеги дали значительно больше, чем получили. Почему так вышло, было ли так запланировано и не испытывали ли российские архивисты и учёные чувства обиды?
Д.Р.: В историю с ГАРФ я не очень вникал. Но хорошо помню проект американских мормонов, которые (за весьма умеренное вознаграждение) хотели получить (а отчасти и получили) множество копий личных (биографических) документов. Проект был одобрен руководством тогдашней Федеральной архивной службы (или еще комитета), но на уровне РГИА я (с помощью коллег) всячески саботировал его исполнение. Были тогда и другие проекты. Например, упомянутый мною справочник по истории высших и центральных учреждений России одно американское издательство хотело опубликовать. Мне за это обещали некоторую кучку долларов, но когда я узнал, что в Россию (бесплатно) попадет всего 5 экземпляров, категорически отказался.
Думаю, что во всех этих историях сказалась и наша неопытность в коммерческих делах, и общая обстановка хаоса и неопределенности. Думаю, что архивисты (для которых эти проекты не сулили никаких преференций) не были довольны и, насколько мне известно, старались их саботировать. В общем – издержки 1990-х.
Ф.Н.: Каково было восприятие начала и развития перестройки, а затем крушения СССР петербургскими историками (В. Ю. Черняев, В. И. Старцев, Р. Ш. Ганелин, Б. В. Ананьич и другие представители петербургской среды историков) разных взглядов и тематических специализаций: была ли общая линия или тренд, какие существовали вопросы / линии размежевания, какие эмоции испытывали историки, и как они жили и работали (и ощущали себя) во все это время, а также в 1990-е гг. Какие изменения происходили в институтах и университетах? Каково было Ваше восприятие начала и развития перестройки, крушения СССР?
Д.Р.: - Не думаю, что восприятие было общим. К тому же мое общение с названными Вами историками происходило с разной степенью откровенности. Полагаю, что все поначалу относились к событиям начала перестройки с некоторой осторожностью, а затем – каждый в соответствии со своими взглядами и предпочтениями, но в целом – с надеждой на лучшее. В.Ю. Черняев был, кажется, более активным, Б.В. Ананьич – сдержанным и осторожным, а Р.Ш. Ганелин – мудро оценивающим события и более дальновидным, чем все мы. Помню, что, например, Ю.Б. Соловьев (а уж с ним-то мы общались с предельной откровенностью), весьма положительно относился к Горбачеву и крайне скептически к Ельцину. Он говорил, что сейчас им все очарованы, но потом все горько разочаруются.
В общем-то от перестройки выигрывали все (кроме, может быть, партноменклатуры, но и та в итоге в проигрыше не оказалась). Другое дело, что дальнейшие события 1990-х воспринимались всеми очень по-разному.
Я думаю, что ленинградские историки, составляя, несомненно, профессиональное сообщество, не были однородной (в социально-политическом отношении) социальной группой.
Мое восприятие перестройки и дальнейших событий – ощущение надежд и неожиданно появившихся возможностей. Об СССР я тоже не очень сожалел. К концу 1991 г. мне было ясно, что «союзное государство» обречено (хотя еще летом 1991 г. я сам составлял проект конституции демократической евразийской федерации).
А в общем все мы были тогда гораздо более наивными и неопытными в политике (что и не удивительно), чем стали позднее.
Ф.Н.: А. Л. Шапиро является Вашим учителем. Каким он Вам запомнился? Расскажите, пожалуйста, о его семинаре.
Д.Р.: Про Александра Львовича можно рассказывать бесконечно. Его ученики оставили воспоминания. Александр Львович удивительным образом был любим всеми, оставил о себе добрую и благодарную память у самых разных людей, в том числе и довольно противоположных взглядов, характеров, позиций. А перечислить всех, кто благодаря ему сделался историком, почти невозможно. Главное в нем было то, что это был Учитель.
Я близко знал его как человека. Он был очень добрым, очень расположенным к людям, очень открытым. Хорошо знал литературу и особенно музыку. Сам обладал хорошим слухом и голосом, охотно пел. Был в свои (тогда уже очень немолодые) годы очень спортивным, бегал, хорошо плавал, в том числе в ледяной (+16 градусов) воде, совершал длинные прогулки. Был остроумным собеседником. Легко находил общий язык с самыми разными людьми.
Исторический кругозор Александра Львовича, в том числе знание литературы и источников, поражали. Особенно впечатляло его знание работ предшественников. Не случайно он много занимался историографией. Мне выпала честь участвовать в подготовке посмертного издания его учебного пособия «Русская историография с древнейших времен до 1917 года».
По своим взглядам он, конечно, был вполне марксистским историком. Но не ортодоксом. Я думаю, что в нем в высокой степени воплотилось то направление в нашей исторической науке, которое сочетало основные марксистские историософские установки с научным позитивизмом в конкретных исследованиях. Именно это сочетание, как мне кажется, позволило выжить и успешно развиваться советской исторической науке, лучшие достижения которой и по сей день далеко не устарели.
И, конечно, Александр Львович отличался исключительной порядочностью. Рядом с ним было почти невозможно (во всяком случае, я так ощущал) совершить какой-то неблаговидный поступок, поступиться базовыми принципами морали. Он был лучом света на истфаке (хотя тогдашний истфак не был таким уж темным царством). Как говорили многие тогдашние преподаватели и студенты, «Александр Львович – это праздник».
Семинар А.Л. Шапиро был тесно связан с созданной им группой по изучению аграрной истории Северо-Запада России ХVI в. В эту группу входили как уже немолодые и вполне состоявшиеся историки, так и студенты и аспиранты. В основном группа изучала писцовые книги. При этом применялись самые современные (по тому времени новаторские) методы статистической обработки материала.
Благодаря Александру Львовичу участники семинара получили навыки работы с калькуляторами (тогда большими и довольно громоздкими), прослушали курсы математической и экономической статистики, слушали доклады (лекции) социологов (тогда новой дисциплины в нашей науке).
Но в семинаре занимались и студенты, темы которых были далеки от аграрной истории (я в том числе).
Выступить с докладом в семинаре А.Л. Шапиро было большой честью и большой ответственностью. Каждый доклад подвергался строгому и нелицеприятному разбору. Но к каждому участнику семинара, будь то студент 2-го курса или аспирант, Александр Львович относился с одинаковым вниманием и доброжелательностью.
Не случайно из нашего семинара вышло множество ученых-историков, в том числе такие, как Борис Николаевич Миронов, Сергей Григорьевич Кащенко, Зоя Васильевна Дмитриева, Леонид Владимирович Выскочков, Анатолий Васильевич Смолин и многие другие (всех не перечесть). Мне кажется, что школа, пройденная в этом семинаре, - знак качества, чем бы потом не пришлось заниматься его участникам.
Я до сих пор вспоминаю годы, проведенные в этом семинаре, как самые счастливые в моей научной жизни.
И, конечно, своим становлением как историка я всем обязан Александру Львовичу.
Ф.Н.: Расскажите, пожалуйста, о Вашей работе в Российском государственном историческом архиве.
Д.Р.: О Российском государственном историческом архиве я написал книгу («Архив Российской империи: судьба документального наследия высших и центральных учреждений Российской империи». - Saarbrücken: Palmarium Academic Publishing, 2015. 665 с.). Эта книга во многом основана на личных воспоминаниях и рассказах ветеранов архива. А подробный рассказ о моей работе в архиве занял бы слишком много места.
Когда в мае 1970 г. я поступил на работу в тогдашний Центральный государственный исторический архив СССР, я уже лет 5 занимался в читальном зале архива в качестве читателя, прошел архивную практику в этом архиве (тогда она, если память мне не изменяет, продолжалась месяц или даже 6 недель), поэтому я думал, что к работе в качестве архивиста я достаточно подготовлен. Но, конечно, по-настоящему более или менее квалифицированным архивистом я стал лет через 5 - 7, не раньше. Многому пришлось учиться. Моя деятельность в архиве проходила в основном в области использования, публикации, создания справочников, научно-исследовательской и методической работы. Хранением, учетом, созданием и усовершенствованием описей и каталога я никогда не занимался. Сначала я был в составе хозрасчетной группы (а затем Отдела договорных работ), занимавшейся по заказам разных учреждений и организаций созданием перечней документов. В основном эти перечни охватывали документы по истории отдельных регионов и памятников истории и культуры в этих регионах. Особенно длительной и объемной работой стало составление перечней по истории памятников архитектуры Ленинграда.
Эта работа стала хорошей школой, т.к. предусматривала выявление документов по различным темам с помощью описей и каталога, затем просмотр и описание дел и, наконец, формирование самих перечней – оригинального и довольно эффективного вида научно-справочного аппарата. Пришлось познакомиться с самыми различными фондами, их научно-справочным аппаратом, всевозможными справочниками и др. печатными изданиями.
Затем я стал заведовать методическим кабинетом, а вскоре преобразовал этот кабинет в Отдел научно-исследовательской, методической и организационной работы. Этот отдел занимался прежде всего подготовкой справочника по истории высших и центральных государственных учреждений России, созданием автоматизированной информационно-поисковой системы (на документы по истории памятников архитектуры и градостроительства Москвы, Ленинграда и их пригородов), в дальнейшем – подготовкой сначала краткого справочника о фондах, а затем и путеводителя по архиву. Но пришлось заниматься и составлением планов и отчетов архива, всевозможной организационной работой. В последние годы отдел стал именоваться Отделом научных публикаций, что предполагало и соответствующие функции (подготовка документальных сборников, справочников, научно-исследовательская работа). Отдел превратился в признанный в историческом и архивном мире научный центр, ликвидированный руководством архива (и Федеральным архивным агентством) в 2015 г. Эта ликвидация совпала с моим вынужденным уходом из архива.
Придя в архив, я застал конец его золотого века, пришедшегося в основном на 1960-е годы. В архиве уже не работали такие корифеи архивного дела, как Ира Федоровна Петровская, Лидия Ивановна Полянская, Леонид Ефимович Шепелев, легендарный директор архива Василий Васильевич Бедин. Но я застал Мину Семеновну Шустерову (под ее руководством я делал первые шаги в архиве), Нину Петровну Дятлову (она возглавляла Отдел договорных работ), Григория Магнусовича Горфейна (старейшего на тот момент сотрудника архива, создателя архивного каталога), Эсфирь Самойловну Паину (опытнейшего публикатора), Анну Львовну Вайнштейн (она заведовала методическим кабинетом), Нину Германовну Маркову (заведующую научно-справочной библиотекой архива), Валентину Ильиничну Вельбель (легендарного заведующего читальным залом), Розу Юделевну Мацкину (создателя методики усовершенствования описей), Валентину Прокофьевну Павлову (которой я обязан успехом большинства моих начинаний в архиве). Так что было еще у кого учиться…
Когда я поступил в архив, прошло чуть больше 10 лет, как все архивы перешли на функциональную структуру. Раньше каждое архивохранилище занималось всем: и хранением, и учетом, и описанием, и даже публикацией, все в пределах хранимых там фондов. В результате в архиве были опытнейшие хранители, которые досконально знали свои фонды. Я некоторых еще застал. Хотя, конечно, переход к функциональной структуре был неизбежен.
В целом тогдашний архив отличался очень высоким уровнем квалификации большинства сотрудников, неизменно благожелательным отношением к читателям, тесными связями с исторической и филологической наукой.
Эту атмосферу поддерживали, как могли, и новые поколения архивистов. Например, Серафима Игоревна Варехова во главе читального зала архива запомнилась всем исследователям, работавшим в архиве.
А поскольку в тех, прежних зданиях архива основные отделы были территориально тесно связаны с читальным залом, общение с исследователями было ежедневным и очень интенсивным. Возможно, с переездом в новое здание фонды архива получили лучшие условия для сохранности, но атмосфера старого места исчезла.
Ф.Н.: Вы учились на истфаке ЛГУ во 2-й половине 1960-х гг. и пришли на факультет в качестве преподавателя в начале 2000-х гг. Чем отличается нынешний Институт истории СПбГУ от тогдашнего истфака?
Д.Р.: Когда-то на восторженную реплику одного профессора по поводу широты новых программ «Как их теперь учат!» я ответил: «Зато мы с Вами учились у Мавродина, Шапиро, Окуня, Валка, Гуковского, а они у нас с Вами учатся». Профессор был очень уважаемый, и уж к нему-то мое bon mot меньше всего относилось.
А если серьезно, то вершины всегда трудно и бесполезно сравнивать, а общий средний уровень основной массы нынешних преподавателей, может быть, даже и повыше, чем в мое время. Мне трудно судить, да и зависит это от конкретной кафедры.
Но одна потеря (и очень важная) очевидна. Исчезли семинары, в которые студент приходил на 1-м – 2-м курсе и в которых оставался до окончания университета или даже аспирантуры, а то и дольше. Я уже рассказывал о семинаре А.Л. Шапиро. Такими же были семинары Б.В. Ананьича, Л.С. Клейна… Это были настоящие научные школы. Выпускники этих семинаров занимали и продолжают занимать очень заметное место в науке. Нынешние «спецсеминары» (на которые обычно записываются на семестр) никак их не заменяют, да и не могут заменить.
Не в восторге я и от слишком большого количества дисциплин по выбору в ущерб обязательным. Мне кажется, что преподавателям лучше знать, какие дисциплины нужны студенту, чтобы он стал полноценным специалистом, чем самому студенту. Тем более, что из курсов «по выбору» обычно выбирают не самое содержательное и полезное, а самое внешне привлекательное.
Принцип выбора я считаю правильным сохранить лишь для спецкурсов (и, конечно, семинаров). По моему глубокому убеждению, каждый студент в течение одного семестра должен выбирать не более одного спецкурса. Зато спецкурсы (и семинары) должен быть вправе предлагать любой преподаватель, если он считает, что ему есть что предложить. А выбор останется за студентами. Кажется, я излагаю здесь весьма непрогрессивную точку зрения, но я считаю именно так.
Изменения учебных планов – вещь неизбежная. Все-таки сейчас мы живет совсем в другой эпохе. Но мне кажется, что некоторые из ныне читаемых курсов вполне могли бы быть спецкурсами, а некоторых обязательных дисциплин в расписании явно не хватает.
А что касается студентов… Молодежь всегда прекрасна. Хотя бы потому, что у нее все впереди и на нее еще можно возлагать какие-то надежды. Полагаю, что нынешние студенты выгодно отличаются от нашего поколения лучшим знанием языков, свободным владением компьютерной техникой, лучшим знанием литературы по своей теме (но, к сожалению, только по своей), меньшей идеологической зашоренностью (хотя здесь, кажется, все начало возвращаться на круги своя). Мы же (лучшая часть, конечно) отличались большей широтой культурных интересов, большей, возможно, увлеченностью наукой. В мое время считалось неприличным не знать художественную литературу (и не только классическую, но и самиздатовскую), музыку, театр. Наши источники информации были гораздо более ограничены, но зато все, что было доступно, читали от доски до доски, спорили, обсуждали. Но, возможно, это свойственно и нынешним студентам, а я просто недостаточно их знаю.
Ф.Н.: В 2013 году Санкт-Петербургский государственный университет хотел объединить исторический и философский факультеты. Как Вы восприняли эту идею?
Д.Р.: Разумеется, отрицательно. Как, видимо, и большинство коллег. Она в итоге и не прошла.
Ф.Н.: Как Вы отнеслись к выходу приказа 3773/1? (вышел в 2019 г. в Санкт-Петербургском государственном университете. Согласно приказу, для открытия элективных и факультативных дисциплин необходима запись как минимум 10 человек – Ф. Н.).
Д.Р.: Конечно, крайне негативно. Насколько мне известно, этот приказ сейчас и не применяется.
Ф.Н.: В каких еще ВУЗах Вы преподавали?
Д.Р.: Преподавать параллельно основной работе в архиве я начал довольно рано. Уже с 1972 г. (и долгие годы потом) я руководил архивной практикой студентов ЛГУ, МГИАИ и некоторых других университетов. В ЛГУ я 2 или 3 года читал (на правах преподавателя «почасовика») курс архивоведения. Потом – после сравнительно долгого перерыва – я читал (на тех же основаниях) курсы истории культуры, истории Петербурга, вспомогательных исторических дисциплин, историографии в тогдашнем ЛГПУ им. Герцена, вел там практические занятия и семинары. Затем начал преподавать архивоведение в Санкт-Петербургском государственном институте культуры, читал лекции и руководил архивной практикой. Это продолжалось довольно долго, почти 2 десятилетия. В Европейском университете в Санкт-Петербурге я в рамках программы Н.М. Гиренко прочитал курс истории межнациональных отношений в Российской империи, а потом от этого университета был командирован в Петрозаводск, где в течение 3-х, кажется, недель прочитал (по 6 – 8 часов в день) курс архивоведения.
Ф.Н.: Вы принимали непосредственное участие в создании общества «Мемориал» (признано в России НКО-иноагентом. Общество ликвидировано Верховным судом в конце 2021 года. В феврале 2022 года Апелляционная коллегия Верховного суда рассмотрела жалобу Общества на решение Верховного суда. В удовлетворении жалобы было отказано, а решение оставлено без изменений – Ф. Н.). Расскажите, пожалуйста, об этом поподробнее. Как складывалось Ваше дальнейшее взаимодействие с этим Обществом?
Д.Р.: В 1987 г. (если память мне не изменяет) я случайно узнал, что собираются подписи под обращением об установлении памятника жертвам сталинских репрессий. Поскольку эта тема мне была близка с детства, я присоединился к группе, уже некоторое время существовавшей в Ленинграде. Это был зародыш ленинградского «Мемориала». Сначала это было несколько человек (главные организаторы Елена Михайловна Прошина – главный мотор ленинградского «Мемориала» в то время – и Марина Георгиевна Жженова), потом группа стала расти на глазах. Появилось помещение (в ДК Кирова), где проходили еженедельные собрания. На них выступали бывшие репрессированные, начали собирать анкеты. Готовили устав будущей организации. Так в январе 1989 г. я оказался делегатом первого учредительного съезда «Мемориала» в Москве. Могу точно сказать, что это было спонтанное, никем не управляемое поначалу движение, начавшееся во многих городах и регионах тогдашнего СССР. И люди в нем были очень разные. Одни (по большей части потомки старых большевиков), стремились восстановить историческую справедливость по отношению к «ленинской гвардии». Другие считали необходимым реабилитацию всех жертв политических репрессий (в том числе и первых лет советской власти, и после 1956 г.). Съезд собрал всех. Там были и представители либеральной части советского истеблишмента, и вчерашние политические заключенные хрущевско-брежевско-андроповского периода. И известные писатели, ученые, общественные деятели, и пока никому не известные молодые активисты. На этом съезде я был избран членом научного совета «Мемориала» - конечно, не благодаря моим научным заслугам (и тогда, и, видимо, теперь, не таким уж значительным), а потому, что я был профессиональным архивистом. Но этот совет, насколько я помню, реально не работал. Поначалу деятельность «Мемориала» (в том числе и в нашем городе) в основном заключалась в сборе сведений о репрессированных, агитации за идею памятника. Правозащитной составляющей тогда еще не было. Но научный аспект довольно рано выделился в самостоятельное направление. Вениамин Викторович Иофе создал НИЦ «Мемориал». Я был одним из учредителей этой организации. К сожалению, моя деятельность в ней была минимальной – главным образом, консультации по формированию архива. В дальнейшем моя общественная активность переключилась на другие сферы деятельности. Но я горжусь тем, что я в свое время принимал какое-то минимальное участие в зарождении этого общественного движения.
Ф.Н.: Вы состояли в таких общественных организациях как Ленинградская трибуна, Антифашистский союз. Какой деятельностью в этих организациях Вы занимались? В каких еще общественных организациях Вам приходилось состоять?
Д.Р.: «Ленинградская трибуна» появилась в марте 1989 г. как дискуссионный клуб ленинградской интеллигенции. В отличие от «Московской трибуны» или «Свердловской трибуны» она не была главным центром общественно-политической жизни города (это место занимали сначала клуб «Перестройка», потом «Народный фронт», комитет «Выборы-89» и некоторые другие, например, градозащитные организации). Но поскольку «Ленинградская трибуна» объединяла выдающихся представителей науки и культуры нашего города, ее регулярные собрания (они проходили в редакции «Звезды») были площадкой, на которой в ходе дискуссий формировались общие позиции тогдашней ленинградской интеллигенции. Выработанные в результате дискуссий заявления «Ленинградской трибуны» передавались в СМИ. Звездным часом «Ленинградской трибуны» стали дни августа 1991 г., когда группа активистов клуба (в их числе был и я) приняла воззвание с призывом к сопротивлению путчу. Это воззвание (заявление), кажется, распространялось в виде листовок. А потом деятельность «Ленинградской трибуны» заглохла. Начались новые времена, у каждого обозначились свои направления деятельности – у кого политической, у кого культурной, у кого правозащитной. Да и единой позиции в новых условиях быть уже не могло.
Антифашистский союз существовал недолго. Прежде всего, из-за отсутствия материальной и организационной базы. Он объединил группу людей, противостоявших народившемуся с началом перестройки фашизму. Я участвовал в активном противостоянии черносотенцам из общества «Память», начиная с первых их митингов в Румянцевском саду. Постепенно сложилась группа единомышленников. Наша деятельность не ограничивалась попыткой создания союза. Это были выступления на разных общественных площадках, сбор сведений о деятельности черносотенных (неофашистских) организаций. Мы издавали антифашистский журнал «Барьер» (в англоязычном варианте «Challenge»). Этот журнал входил несколько лет, хотя и нерегулярно. Прекратился из-за отсутствия средств и организационных возможностей. Результатом сбора информации (в том числе различных черносотенных изданий, листовок и т.д.) и записи митингов организаций типа «Памяти», а также научного изучения феномена русского фашизма стали 5 выпусков историко-социологических очерков «Национальная правая прежде и теперь» (под редакцией Р.Ш. Ганелина). Во всех этих делах я принимал посильное участие. А после убийства Н.М. Гиренко (о Н. М. Гиренко Д. И. Раскин пишет в: Николай Михайлович Гиренко и Санкт-Петербургский союз ученых // Антропологический форум. 2011. № 14 Online. С. 321-327 – Ф. Н.). мне пришлось поучаствовать в судебной экспертизе (и заключениях специалиста на стадии следствия) по делам по 282-й статье УК РФ. Хотя это и не совсем мой профиль, от этой деятельности я не считал возможным уклониться, т.к. занятие это было небезопасным. Работа по экспертизе в основном велась Группой по правам национальных меньшинств Санкт-Петербургского союза ученых, которую возглавлял Николай Михайлович Гиренко, а после его гибели – Валентина Георгиевна Узунова.
С 1993 г. я был членом Общественного научно-экспертного совета по культурному наследию (ОНЭКС) при Фонде спасения Санкт-Петербурга (представлял в нем архивы и библиотеки). В него входили ведущие архитекторы, реставраторы, искусствоведы, общение с которыми (как и сама работа в совете) существенно расширили мой кругозор.
В 1991 г. я вступил в Санкт-Петербургский союз ученых. С 1994 г. вхожу (в разных качествах) в его руководство. Эта деятельность в наибольшей степени соответствует и моим наклонностям, и моим возможностям. Надеюсь, что там я приношу некоторую пользу.
Ф.Н.: С кем из известных общественных и / или политических деятелей Вы были знакомы? Оказал ли кто-то из них на Вас влияние (и наоборот)?
Д.Р.: Конечно, в результате моей общественной деятельности (хотя и очень скромной по масштабу) мне довелось эпизодически общаться со многими выдающимися людьми, например, с Сергеем Адамовичем Ковалевым, Галиной Васильевной Старовойтовой и многими другими. Это было честью для меня, ярким впечатлением, запомнившимся на всю жизнь. Более близко я общался по «Мемориалу» с Арсением Борисовичем Рогинским (с ним, впрочем, был знаком задолго до перестроечных событий) и Вениамином Викторовичем Иофе, а по антифашистским делам и Союзу ученых – с Николаем Михайловичем Гиренко (с ним мы стали друзьями). Не могу сказать о прямом влиянии (все-таки мне тогда было уже больше 40 лет), но это общение было важной частью моей жизни. Об обратном влиянии, думаю, говорить не приходится.
Ф.Н.: Когда и как Вы стали правозащитником? Расскажите, пожалуйста, о Вашей деятельности как правозащитника.
Д.Р.: Все-таки называть меня правозащитником в высоком и полном смысле этого слова нет достаточных оснований. Я с огромным уважением и восхищением отношусь к тем, кто посвятил всю свою жизнь этой благородной и небезопасной миссии. Но моя общественная активность лишь отчасти способствовала правозащитной деятельности. Другое дело, что мое членство в Пен-клубе предполагает формальную принадлежность как к правозащитникам, так и к писателям.
Ф.Н.: Когда и как Вы начали писать стихи? Расскажите, пожалуйста, о Вашей деятельности как поэта.
Д.Р.: Стихи я начал писать в 16 лет. В моем окружении стихи в юности писали все. Я отличался разве что тем, что целенаправленно изучал русскую (и отчасти немецкую) поэзию и осваивал все возможные образцы версификации. Возможно, осваивая технику (сами стихи были еще очень слабыми и мало содержательными), я даже видел в поэзии свою жизненную цель. Но, во-первых, одновременно, своей целью я считал и историческую науку, к которой приближался в университетские годы, во-вторых, публикации и вообще любая открытая поэтическая деятельность была тогда невозможна. С петербургским андеграундом я пересекался, а с некоторыми его ведущими представителями (Елена Шварц, Виктор Кривулин) был даже в дружеских отношениях, но в подполье меня не тянуло. Поэтому писал для себя, время от времени. Но свой стиль и свою технику постепенно выработал. В самом конце 1970-х я пришел в ЛИТО А.С. Кушнера (ни к кому другому я, конечно бы, не пошел). Там я нашел и отклик на свою поэзию, и единомышленников, и друзей. И, конечно, общение (а потом и дружба) с Александром Семеновичем и замечательными поэтами из этого круга (например, с А.А. Пуриным, А.С. Танковым, А.Ф. Фроловым и др.). Первая моя публикация состоялась лишь в 1989 г., когда мне было уже 43 года. А потом были и публикации в журналах (больше всего в «Звезде», но и в «Новом мире») и даже 3 книги, признание в узком кругу коллег по поэтическому цеху, литературные премии. Но поскольку я никогда не принадлежал ни к андеграунду, ни к официальной советской поэзии, ни к традиционалистам, ни к новаторам, моя позиция в поэзии всегда была обособленной (если не сказать маргинальной). Я опубликовал большую часть написанного (по крайней мере, за последние 2 десятилетия), но не думаю, что за пределами Петербурга (и то в основном круга профессиональных литераторов) я особенно известен. Писал всегда мало и редко, а печататься никогда специально не стремился. Последние 3 года почти не пишу, т.к. не чувствую созвучности господствующей культуре и потенциальным читателям, а нынешнее время требует прямого высказывания, чуждого моей поэтике.
Ф.Н.: Кем Вы себя в первую очередь ощущаете: историком, правозащитником или поэтом?
Д.Р.: Профессиональным историком я себя ощущаю, хотя бόльшую часть жизни собственно исторической наукой (а не архивной работой) я мог заниматься лишь урывками, в свободное время. Сделал я в науке сравнительно мало (намного меньше, чем хотел бы и чем мог бы). Чувствовать себя правозащитником у меня нет достаточных оснований. Скорее человеком, не чуждым общественной активности (и то в последнее время из-за возраста значительно снизившейся). Поэзия всегда составляла если не бόльшую, то необходимую часть моей жизни. Требования к результатам своей поэтической работы я всегда предъявлял самые высокие, т.е. профессиональные – и до формальной профессионализации (членство в Союзе писателей), и после того, как активно в литературной жизни перестал участвовать. Так что и ученым, и поэтом я себя ощущаю одновременно. Независимо от реального места как в науке, так и в литературе.
Ф.Н.: Какие проблемы в современной исторической науке Вы видите? Как Вы оцениваете влияние постмодернизма на историческую науку?
Д.Р.: Начну с ответа на второй вопрос. К постмодернизму я отношусь крайне отрицательно. В искусстве он означает отрицание ценностей и любых критериев, позволяющих отличать искусство от не-искусства. И последователи постмодернизма не дали миру ни одного действительно достойного произведения. А в науке постмодернизм – это отрицание объективной истины, критериев верификации / фальсификации результатов научных исследований. Т.е. отрицание самой науки. Следование постмодернизму в исторической науке – это отрицание истории как науки. Это относится и к историческим штудиям корифеев постмодернизма. Не случайно влияние постмодернизма было заметно (сейчас эта мода, кажется, проходит) в гуманитарных и социальных науках, но не в точных и естественных (где отказ от основной научной парадигмы невозможен). Хотя постмодернисты и увлекались терминологией, заимствованной из естественных и точных наук. Так что ничего хорошего постмодернизм ни искусству, ни тем более науке не принес.
А одной из главных проблем современной исторической науки я считаю засилье моды в ущерб доказательности. Новые школы и концепции появляются, на мой взгляд, чаще всего как ответ на требование новизны любой ценой. Это обеспечивает авторам гранты, позиции в ведущих университетах и публикации в рейтинговых журналах. При этом методы, подходы и концепции преобладают над доказательностью, над выявлением и анализом источников. Но интеллектуальная мода, мало чем отличаясь по механизму создания и распространения от моды на одежду и макияж, гораздо менее безобидна. Наука (в том числе и историческая) должна развиваться по иным законам.
Для российской исторической науки все это усугубляется подражательностью (иногда уже устаревшим образцам) и имитацией новых методов и направлений. Например, обычные историко-бытовые очерки выдаются за историю повседневности, обычное изучение истории публицистики (общественной мысли) – за историю понятий. И т.д.
Проблема заключается еще и в том, что большинство новых (хотя в общем уже и не слишком новых) направлений в исторической науке позволяют увидеть лишь часть целого, лишь одну сторону или даже частное проявление исторического процесса. Например, изучение исторической памяти, будучи вполне законным предметом социологического исследования, для истории массового общественного сознания дает лишь сравнительно частный материал, который необходимо дополнять историей правосознания, религиозных, социальных и др. массовых представлений. А претендует это направление чуть ли не на то, чтобы заменить традиционную историю. Пресловутая история понятий или интеллектуальная история – это лишь часть истории общественной мысли или общественного сознания, играющей значительную роль в историческом процессе, но не объясняющей его универсально. История повседневности затрагивает более глубинные слои этого процесса, но сама по себе не может быть универсальным средством его познания. Мне кажется, что последователи этих и других модных направлений уподобляются слепым, на ощупь изучающим слона, - кто ноги, кто хобот…
Наиболее мощным из получивших распространение в последние десятилетия средством исторического познания я считаю количественные методы, так называемую клиометрию. Это, действительно, эффективный инструмент научного познания истории. И эту свою эффективность он доказал во множестве конкретных исследований.
В целом же я считаю, что применение в исторической науке методов социологии, психологии, лингвистики более чем правомерно и перспективно. Но лишь при условии источниковедческой надежности материала исследования, верифицируемости результатов. Мультидисциплинарные (я не люблю слово «междисциплинарные») исследования неизбежны. Я думаю, что ближе всего к исторической науке социология. Но в ней, по моему ощущению, присутствуют (пусть и не в такой степени) те же проблемы общей парадигмы, методов и школ, что и в исторической науке.
При этом значительная часть историков по-прежнему работает (и часто весьма успешно) в традиционной методике. Я даже думаю, что конкретные исторические исследования с целью установить «wie es eigentlich gewesen», опирающиеся на максимально полную и подвергнутую научной критике источниковую базу, не устарели и никогда не устареют.
Ф.Н.: Как ученый как Вы воспринимали себя в условиях Советского Союза?
Д.Р.: В советское время формально я не принадлежал ни к академической, ни к вузовской науке, разве что имел ученую степень. Поэтому мои возможности были довольно ограничены. Поскольку я занимался досоветским периодом и сравнительно нейтральными сюжетами, особого идеологического гнета я не испытывал. Как и большинство моих старших коллег, я работал в рамках общей парадигмы научного позитивизма. Именно поэтому исследования лучших советских историков не устарели и по сей день. Надеюсь, что это можно сказать и о моих публикациях кон. 1960-х – 1980-х гг.
Ф.Н.: Собрана ли где-то библиография Ваших работ?
Д.Р.: Нет. До моего прихода в СПбГУ в этом не было необходимости. А потом пришлось составлять список трудов post factum, так что он получился не очень полным. Да и сейчас я отношусь к учету своих публикаций не очень тщательно.
Ф.Н.: Каковы Ваши творческие планы?
Д.Р.: Сейчас, в условиях резко возросшей общей неопределенности и с поправкой на уже не молодой возраст, трудно строить далеко идущие планы. В ближайшее время я надеюсь завершить (совместно с моими коллегами) исследование истории пенсионной системы в Российской империи. Если повезет, хотел бы продолжить изучение истории российской имперской государственности и, в частности, российской бюрократии. Есть несколько сравнительно частных сюжетов, которые хорошо бы довести до публикации. А дальше будет видно. За всю свою уже не короткую жизнь я убедился, что если из планов и замыслов удается осуществить 10%, то это – хороший результат.
Ф.Н.: Что бы Вы пожелали будущему поколению историков, начинающим исследователям?
Д.Р.: Не буду особенно оригинальным. Честности и внутренней свободы. Самостоятельности и независимости. И, конечно, успехов. Все это относится, кстати, не только к историкам.
Ф.Н.: Спасибо за интервью!
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.
Comments