В.П. Булдаков «Отцы» и «дети» российской Клио. Историографическое эссе
4.05.2023
Статья представляет собой расширенное заключение книги В.П. Булдакова «Историк и XXI век. Статьи, рецензии, выступления, интервью». Автор показывает врожденные методологические слабости советской историографии и их конкретно-исследовательские последствия. Попытки современных авторов выбраться из тупиковой ситуации обернулись крайней разноголосицей в осмыслении новейшей истории России. Ситуация чревата очередным познавательным застоем, который предстоит преодолеть.
Ключевые слова: новейшая история России, современная российская историография, методология исторических исследований, историк и общество.
Сведения об авторе: Булдаков Владимир Прохорович, доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института российской истории РАН (Москва).
Buldakov Vladimir P.
“Fathers” and “children” of the Russian Clio. Historiographic essay
The article is an extended conclusion of the book by V.P. Buldakov “Historian and XXI century. Articles, reviews, speeches, interviews”. The author shows the inherent methodological weaknesses of Soviet historiography and their concrete research consequences. Attempts by modern authors to get out of the impasse have turned into extreme discord in understanding the modern history of Russia. The situation is fraught with yet another cognitive stagnation to be overcome.
Keywords: recent history of Russia, modern Russian historiography, methodology of historical research, historian and society.
About the author: Buldakov Vladimir P., doctor of historical sciences, chief researcher of the Institute of Russian history, RAS (Moscow)
Занятие историей – профессия «старых»: войти в пространство longue durée, то есть по-своему «прикоснуться к вечности», проще, обладая опытом прожитых лет. Но и «племя младое» небесполезно – хотя бы для стимуляции когнитивных потенций с помощью «ребяческого» любопытства и непризнания «авторитетов». Впрочем, в данном случае речь пойдет о вполне конкретных «отцах» – историках, застрявших в советском прошлом, и «детях», пытающихся вырваться из пут их «наследия». И то, что «дети» в возрастном отношении сами уже стали «отцами», не меняет существа дела.
Конкретные имена я опускаю: «иных уж нет…» Разумеется, все «списано с натуры», однако дело не в авторах, а в тенденциях ими представленных. Сила гравитации советского наследия изумляет. И это наводит на некоторые размышления, лежащие за пределами исследовательской эмпирики.
В.О. Ключевский как-то заметил, что биография историка – его книги. Вряд ли это вполне справедливо. Бывают времена, когда слабым пером историка словно водит злая современность – как авторитарная, так хаотичная. Советская эпоха почти не оставила легального пространства для авторского самовыражения – по крайней мере, применительно к новейшей истории. Избавились ли постсоветские авторы от былых сдержек? Произошло ли подлинное (а не внешнее) обновление – и российской действительности, и исторической науки? Не продолжаем ли мы кружить вокруг упорно не замечаемого культурно-антропологического центра притяжения?
В свое время Н. Гоголь выписал целую галерею «странных» русских типов, вольно или невольно спутывающих карты «немцу-модернизатору» Чичикову (на деле представлявшему отечественную разновидность казнокрада-очковтирателя). Советская действительность основательно придушила прежнее многообразие. А что прибавила современность? Информационная революция гипертрофировала знакомую ситуацию: буйствует телевизионная ноздревщина, маниловщина стала более масштабной и т.п.
Хотелось бы думать, что в исторической науке положение не столь похожее. Однако вряд ли. Даже поверхностный взгляд позволяет уловить, насколько основательно общественные настроения и, особенно, предпочтения захватывают историков. Если раньше они, вопреки указаниям сверху, пускались на поиски «истины», то теперь скорее имитируют исследовательский процесс – этого достаточно, чтобы выглядеть ученым. На науке все активнее паразитируют; на истории делать это особенно просто – достаточно встать в шеренгу общественно востребованных авторов, угадавших политическую моду дня. Так, в прошлом в цене были «либералы», ныне – «патриоты». Такова траектория общественных симпатий, которую довольно успешно корректирует официальная пропаганда. В таких условиях и выросла новая генерация историографов.
Конечно, нечто подобное происходило и происходит не только у нас. История то и дело превращалась в «перерабатывающую прошлое» пропаганду. Но в каких обстоятельствах и с какой интенсивностью?
Гоголевские персонажи оживились неслучайно и вполне ожидаемо. Среди них «творчески настроенный» городничий, проводящий понятные начальству идеи; «поумневший» Хлестаков, создающий некие «ассоциации» или даже «научные направления»; «разговорившаяся» с чужих слов Коробочка. В общем, дамы и господа, «приятные во всех отношениях». Перечень пополняется.
«Отцы» оставили примечательное наследие. Вспоминается характерный типаж – руководитель одного академического института. Как-то, уже в постперестроечные годы, на крупном международном симпозиуме он произнес фразу, ввергнувшую всех в изумление: в России не было национализма, был только патриотизм. (Партии националистов были, а национализма не было!). Не надо думать, что этот «историк» считался замшелым догматиком или квасным патриотом. На телевидении он позиционировал себя либералом. И вообще действовал продуманно, по законам тогдашнего «обновления» исторической памяти. Так, он доказывал, что Россия вовсе не проиграла русско-японскую войну (должно быть, просто надоело воевать). В известных традициях он же убеждал, что пресловутый Федор Кузьмич – это удалившийся от мирских забот Александр I. В качестве доказательства приводились слова Николая I на могиле старца: «Благословенный!» В общем, «новаторство» фонтанировало, – разумеется, в доступных пониманию начальства и неучей формах.
Один его текст потряс меня. В проекте введения, написанном к одной из коллективных работ фонда «Демократия», содержались немыслимые прежде характеристики народных масс в России – этой «движущей силы истории»: темные, невежественные, злобные и т.п. Когда я рассказал об этом одному известному историку, тот меня «успокоил». Оказывается, комментируя по ходу дела какой-то доклад, сей «руководитель науки» мимоходом бросил ему: «Все у нас хорошо, только народ – говно».
Хотя не все высказывались столь откровенно, составить портрет выживших «отцов-номенклатурщиков» нетрудно. Все они пребывали в убеждении, что любое благо в России идет от государства, народ этому только мешает. Впрочем, народ они, похоже, любили – как хозяин любит послушную скотину. В этом, собственно, вся суть коммунистического варианта патерналистского подхода к российскому прошлому.
Тон, естественно, задавали «историки КПСС», отстаивающие «принцип партийности» как свое наследное поместье. Один из них как-то выдал замечательную сентенцию: историко-партийная наука развивается особым образом – сначала пишутся учебники, потом обобщающие труды, наконец, собственно научные работы. Очень доходчиво: движение шло и идет по указке бессмертного «Краткого курса». Этатистские основания советского «марксизма» не случайны. При этом, учитывая, что Сталин вписывал в нужные места «учебника жизни» эмоционально выверенные ругательства в адрес «врагов народа», на оперативный простор выпрыгивали старые, как мир, конспирологические домыслы.
Конечно, прежние догмы размывались. Примечателен интерес к особому историографическому жанру – «критика буржуазной историографии». Иные авторы не столько критиковали «буржуазных фальсификаторов», сколько de facto информировали о новейших течениях зарубежного россиеведения. И все же последствия «государственного подхода» к прошлому нельзя недооценивать: историография стала «перекошенной» не только в своих познавательных, но и моральных основаниях.
Не удивительно, что в ходе перестройки историков залихорадило. Одни поспешно меняли «плюсы на минусы», другие взялись за демонстрацию «белых пятен» истории и поиск ее благостных «альтернатив». Отсюда и мода на былую российскую многопартийность вкупе с любованием думским «парламентаризмом». Примечательна попытка перескочить от марксистского телеологизма к «цивилизационному» подходу, не сознавая, что сделать это, не отказавшись от навыков политической истории, невозможно.
О потоке агиографической литературы и говорить не приходится. Авторы искали в прошлом «героев», соответствующих меняющимся запросам. В результате в серии «Жизнь замечательных людей» в один нестройный ряд встали и российские императоры, и большевистские вожди. Но в целом симпатии перемещались слева направо. Даже черносотенцы стали выглядеть благопристойно. Вполне неслучайно Гражданскую войну попытались переписать с «белогвардейских» позиций. Затем «одумались»: «триумфальное шествие Советской власти» (В.И. Ленин) стыдливо назвали «малой» гражданской войной.
Примечательно, что при этом всуе упоминаются авторитеты, якобы управляющие новейшим историографическим процессом. Среди них О. Шпенглер – фигура, явно востребованная по идейным («Закат Европы») причинам. Между тем, отталкиваясь от этого автора, следовало бы задуматься о псевдоморфности отечественных институтов (если не всего культурного бытия России), как важнейшей причине повторяющихся системных кризисов. Увы, отечественная история по-прежнему изучается с «фасада», а не изнутри.
Все это не удивительно: пресловутый марксизм-ленинизм осел в сознании (или подсознании?) современных историков в виде экономического детерминизма («материя первична!»). Между тем, попытки расстаться с этим тяжелым грузом производятся с помощью легковесных идейных симулякров. При этом избирательно фонтанируют эмоции, перерастающие в образы, из которых лепится картина желанного прошлого. В общем, в нынешней России чувствовать важнее, чем понимать, казаться выгоднее, чем быть.
Встречались авторы, которые тужились «говорить красиво», заменяя русские слова на иностранные. Один мой знакомый, человек от природы яркий и талантливый, словно специально заглядывал для этого в словарь иностранных слов (он не знал ни одного иностранного языка) – ему казалось, что с его помощью можно поднять представления об истории на философскую высоту. Однако новые идеи требуют нового языка, а не новых этикеток. Справедливости ради следует признать, что у некоторых авторов перевод русского языка на «научный» получался по-своему складно. Порой им нельзя было отказать в проницательности и даже в историософской глубине. Правда, пришлось наблюдать, как на представительном международном коллоквиуме одна американка, не выдержав ученого новояза, воскликнула в сердцах: «Говорите по-русски!» Похоже, советская действительность наградила историков комплексом когнитивной неполноценности – это и проявляется столь впечатляющим образом.
Ныне даже люди академических структур начинают размежевываться на «коммунистов» и «монархистов». Прослойка «либералов» истончается. Историк, чурающийся политических кличек, вызывает подозрение. Когда-то психологи называли подобные метания «полевым поведением»: дезориентированные социальными стрессами люди пускаются на поиски точки опоры – кто в старом, кто в «новом».
Я поначалу не мог сообразить, в связи с чем вспыхнул интерес к творчеству Р. Козеллека. А объяснение простое: наши историки привыкли пристегивать реалии к научным понятиям (концептам), а отнюдь не наоборот. Между тем, после внешнего отказа от марксизма возник некий дефицит «управляющих» нашей историографией понятий – возвращение на круги своя произошло в наукообразно-экзотической форме. Более того, некоторые авторы решили, что достаточно сложить разнородные концепты и получится новая Концепция.
Явления такого рода многообразны. Увлечение «впечатляющими» терминами порой доходит до исступления: иные тексты производят впечатления шаманского камлания. А некоторые авторы готовы рвануть от доморощенного постмодерна в некий постпостмодерн. При этом те, кто постарше, стараются «умничать», молодые, напротив, не стесняются сочинять нелепости.
Представительницы прекрасного пола, естественно, ринулись в гендерную историю. Увы, получилось нечто иное, но ожидаемое – своего рода ретрофеминизм, объединивший массу своих сторонниц, нахваливающих друг друга. Должен заметить, что в прошлом женщины-историки успешно конкурировали с мужчинами; им и в голову не приходило жаловаться на дискриминацию по половому признаку. А в наше время встречаются мужчины, овладевшие не только женской тематикой, но и соответствующей стилистикой.
Разумеется, «феминизация» исторической науки отнюдь не постсоветское явление. В середине 1990-х гг. на международной советологической конференции меня угораздило (по приглашению знакомой иностранки) попасть на секцию, посвященную гендерной истории. Среди нескольких десятков женщин оказалось лишь двое мужчин: один председательствовал, другой забился в угол. Характерно, что тематика докладов оказалась не только эмансипаторской, но и «левой»: Р. Люксембург, И. Арманд, А. Коллонтай и т.д. Впрочем, с чего бы ни начинали выступавшие, они как-то незаметно переключались на обсуждение современных проблем «последнего эксплуатируемого класса» (т.е. женщин).
Кто-то отстаивает право писать «свою» историю, а кто-то право писать плохо, опережая процессы тотальной беллетристической деградации. Как-то одна дама (доктор наук, профессор) убежденно заявила: монография – это для специалистов! В общем, «настоящим ученым» простительны литературные корявости. При этом обозначилась особая форма историографической амбициозности. Один приятель рассказал мне как на его предложение написать статью некая хорошо остепененная особа (зав. кафедрой) ответила, что ей заниматься этим уже неудобно – уровень не тот. Оказывается, «ее» уровень предполагает распространенную практику редакторства сборников «научных статей», торопливо скомпилированных подчиненными в связи с актуальной «проблемой» или юбилеем.
Конечно, прошлое только и делает, что «актуализируется». Но это не значит, что можно корёжить его в угоду современности. Клио и без того мстительна.
Историку подобает противиться всякой одури своего времени (без которой никогда не обходится), ориентируясь на экзистенциально устойчивые ценности и смыслы. Стоило бы также соблюдать соразмерность между генерализациями и девиациями. Почему-то это получается наоборот. Ровно через десятилетие на Международном конгрессе исторических наук в Монреале прорезался уже не «левый», а либертарианский подход: в докладах западных авторов понимающе и сочувственно всплыла проблематика гомосексуализма. Что дальше?
Во все времена люди предавались порокам. Разумеется, с разной интенсивностью (что составляет проблему). Но не это определяло культурный облик эпохи. Историк волен писать обо всем – лишь бы это не деформировало «большую» историю, а, напротив, придавало ей более глубокое измерение. Происходит нечто противоположное: частное заслоняет общее, вкусовщина вытесняет профессионализм.
Вернусь, однако, в родные пенаты. Занятие историей индивидуально по определению. Однако в наше время очень многие предпочитают личному дерзанию (извиняюсь за пафосное слово) «участие в проекте». Теперь везде «проекты». Правда, эвристической отдачи от них не заметно. На телевидении термин проект приобретает величественные очертания. Оказывается, история управляется теми или иными проектами – иного и быть не может. Понятно, что такая установка – производная от упоминавшейся этатизации исторического процесса, характерной для авторитарных систем. Было бы начальство – холуи найдутся.
Редко случается, что того или иного наглого телеболтуна осаживает кто-либо из приглашенных специалистов – последним на этой площадке полагается «подыгрывать». Однажды я все же наблюдал, как одного бесцеремонного всезнайку (без надлежащего образования, не говоря уже об ученых степенях) красиво осадила одна моя знакомая (доктор наук, профессор), случайно втянутая в «телебаты» (на деле пропагандистское шоу со «знатоками» и «мальчиками для бития»). «Всезнающему» ведущему не помогли многочисленные помощники, подкинувшие ему, как видно, «проверенную» информацию советских времен. Но такое случается редко.
Политическая пропаганда была, есть и будет. Историку приходится терпеть и не такое. Для него все происходящее – объект исследования, а не повод для морализаторства. У истории, как у всякой науки, свои – сугубо познавательные – задачи.
Увы, профессия историка девальвируется. Чаще это случается в смутные времена, порождающие множество самозванцев. Порой историками объявляются субъекты, про которых хочется сказать: вместо диплома у него известного рода медицинская справка. Но им внимают.
Конечно, в истории и не такое случалось, но хотелось бы соблюдать некий минимум культурной гигиены. Этого нет, а потому процветают всевозможные разновидности наукообразного шарлатанства. Так, от советских времен нам досталась вера в статистику валовых показателей. От этой привычки мы не избавились, хотя теперь она может явить себя миру под антикоммунистическим флагом. Впрочем, все более откровенно заявляют о себе «тоже историки», уверенно поучающие с коммунистических позиций. Слушают и таких. Есть и поспешно воцерковленные авторы: для них история – это пространство выборочного «изгнания бесов». Ясно, что здесь мы имеем случай болезненного самоутверждения. Однако самопровозглашенные пуристы уверенно набирают сторонников из числа лиц, старающихся отмежеваться от реальной, но «дурной» (а потому ставшей чужой) советской истории.
В перестроечные времена российскую историю явно и подсознательно принялись домысливать и даже «улучшать» через понятие модернизация. Впрочем, этим больше занимались социологи, прихватившие на этом поприще не один десяток ученых степеней и званий. И вдруг в один момент все кончилось. Модернизация словно выветрилась из российского исторического пространства. Почему? Да просто потому, что термин исчез из официального политического лексикона. Упоминавшийся «организатор науки» как-то публично пояснил: наступила стабилизация. Соответственно бывшие либералы стали превращаться в охранителей. Между тем, следовало бы усвоить: реальная модернизация воплощает в себе не уровень производственных технологий, а инновационное состояние человеческого пространства. С последним критерием у нас совсем плохо: бойкие авторы отыскивают «развитое» гражданское общество в самодержавной России. Оказывается, абсурд простителен, если он, как в советские времена, «идеологически выдержан».
Впрочем, все эти поиски и изыски тонут в потоке графомании. Более того, ее «валовые показатели» находят свое «наукометрическое» измерение. Это создает питательную среду для всевозможных халтурщиков.
Лично меня больше всего удивляла «вороватость» нарождавшегося поколения историков. Конечно, в условиях всеобщей растащиловки иного ждать не приходилось. До сих пор вспоминаю диссертацию одного автора, которую он гордо представил на мое одобрение: целые страницы были списаны с моей собственной книги без каких-либо ссылок на нее. Когда я указал на это, он… искренне обиделся. Оказывается, молодой человек «старался», забыв, однако, что наука безразлична к количеству затраченного труда – важен результат. В общем, ему хотелось стать не только остепененным, но и плодовитым. Таков еще один способ «историографического» самоутверждения. Позднее он поставил на поток производство «научно-популярных» книг. Писал не только о Григории Распутине и Отто Скорцени, но и о Тамерлане и Тесле. Отметился также собранием древних предсказаний о конце света. Разумеется, это были компиляции чистейшей воды.
Увы, оборотной стороной стадного коллективизма советских времен стало индивидуальное жульничество – не только «стыдливое», но и демонстративное. Редкий большой начальник (депутат, общественный деятель) обходится без ученых степеней, «подкрепляемых» несколькими книгами, написанными в рекордно короткие сроки. О развращающем влиянии такой «общественно-научной» деятельности говорить не приходится.
Неизвестно откуда вынырнули прочие авторы многочисленных «монографий». Если таковые писались для них «на заказ», это их содержание подчас выглядело не столь ужасно. Случалось и хуже. Встречались историки, не стеснявшиеся заявлять, что они собственноручно написали свыше пятидесяти монографий на протяжении пяти, не более, лет. И не важно, что на деле это были брошюрки, не дотягивающие ни объемом, ни качеством до стандартов советского издательства «Знание».
Среди нынешнего сообщества историков легко разглядеть и «остепененного» бюрократа, и закомплексованного приспособленца, и успешного «изобретателя велосипеда», и злого неудачника, поливающего грязью конкурентов, и ученых дамочек при мужьях-корифеях, и даже «девочек-ломак», блистающих постмодернистской фразеологией. Больше всего, конечно, обыкновенных конъюнктурщиков и соискателей степеней и званий. Конечно, такое случалось во все времена. Однако дело в количестве. А оно на сегодняшний день перерастает в творчески бесплодное качество.
Хуже всего то, что на поток поставлена «средняя» продукция. Он штатных историков, как от былых передовиков советского производства, требуют сочинение возможно большего количества статей, причем непременно «рейтинговых», валом которых можно отчитаться перед научным начальством. Масса стандартных текстов кочует по «ваковским» журналам, образуя саморазрастающийся бумажный круговорот. Кое-кому это кажется ростом научной продукции.
Что делать, если принятые к рассмотрению диссертации непременно защищаются, запланированные работы обязательно публикуются, а затем «понимающе» одобряются. Многие соискатели откровенно рассчитывают «проскочить». Критические отзывы о качестве подобной продукции произносятся только «между собой». Теперь историк не рискует сказать: предпочитает поговорить.
Встречается и другое. Плодятся искренние и непоколебимые историки-неформалы, выстреливающие десятками книг о неисчислимых и нескончаемых «врагах России». Как-то на телевидении (куда я больше не хожу) я встретил настырного молодого человека (адвоката по профессии, заодно и «историка»). Как выяснилось, свою кандидатскую диссертацию он посвятил выявлению «взяточников», продавших Аляску. Очевидно, ему было невдомек, что даже коррупция в прошлой России все же имела свои культурно-нравственные ограничители. Да и взвешенность государственно значимых решений была более основательной, чем представляется нынешним «тоже историкам».
Конечно, «оптимизм» перестроечных и постперестроечных лет не оправдал себя. Так и должно было быть. Но, несмотря ни на что, сама природа исторического самопознания не допускает впадения в пессимизм. Во все времена человек только и делал, что мысленно преодолевал сумятицу «своего» века, причем не только за счет утопий. В близлежащем окружении я все же наблюдал историков, не желающих терять время на обретение очередных ученых степеней и званий (и вообще тратить время на ставшую привычной показуху). На них вся надежда.
Историк – «оптимист поневоле»: даже хаос людского бытия может стать источником творческого вдохновения. Многообразные нелепости переходного времени могут показаться неисчислимыми. Однако по мере их накопления, через коллизии творческого недоумения и исследовательских метаний рано или поздно прорежется воля к истине. Этим и жива История.
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.