Вероника Жобер СТО ЛЕТ НАЗАД. Голод в Поволжье
В семейной переписке из личного архива профессора Сорбонны русистки Вероники Жобер запечатлены переживания интеллигентной русской семьей событий начала 1920-х годов - массового голода и эпидемий, охвативших не только Поволжье, но и другие российские регионы. Как явствует из писем, положение радикально не изменилось и с введением Новой экономической политики.
Ключевые слова: семейная память, голод в России начала 1920-х годов, эпидемии, русская эмиграция на Дальнем Востоке, благотворительность, Новая экономическая политика.
Véronique Jobert A Hundred years ago. Hunger in the Volga region
Family correspondence from the personal archive of Sorbonne professor specialist in Russian Studies Véronique Jobert captures experience of an intelligent Russian family of the events of the early 1920s – mass famine and epidemics that swept not only the Volga region, but also other Russian regions. As it clear from the letters, the situation has not radically changed with the introduction of the New economic policy.
Key words: family memory, famine in Russia in the early 1920s, epidemics, Russian emigration in the Far East, charity, New Economic Policy in Russia.
Хлеб стали прятать, но я находила его. Тогда его стали подвешивать на потолок, а я, маленькая, голодная, ходила и смотрела на него снизу.
Из воспоминаний внучки Муси.
В Самаре жилось голодно и мне было, летом, особенно грустно урезывать Мусю.
Из письма Ольги Александровны дочери Кате от 22 марта 1922 г.
В очередной раз, в 2021 г., через сто лет после упомянутых событий, обращаюсь к богатому семейному архиву, унаследованному от Наталии Иосифовны Ильиной[1].
Моя бабушка, Екатерина Дмитриевна Ильина, в 1954 г. вернулась репатрианткой из Китая в Москву, к своей старшей дочери Наталии[2], и она привезла с собой семейный архив. Екатерина Дмитриевна хранила все письма матери своей, оригиналы за редкими исключениями сохранились, но она из предосторожности еще в Шанхае отдала их перепечатать. Работая над этим архивом, я обнаружила интересные расхождения между оригиналами и копиями. Прекрасно понимая, куда она едет, Екатерина Дмитриевна велела машинистке пропускать полные имена собственные, точные адреса, иногда даже какие-то слова, порой целые отрывки.
Публикуя письма сейчас, интересно отмечать существующие несовпадения между оригиналом и копией.
Среди сотен писем моей прабабушки Ольги Александровны Толстой-Воейковой (1858-1936), симбирской дворянки, еще не публиковались самые первые. Они и позволяют нам сейчас понять, как и когда установилась обильная ее переписка с родными, попавшими в эмиграцию в Маньчжурии. Как известно из дневника ее зятя Иосифа Сергеевича Ильина[3], в июне 1918 г. вся семья бежала из родной усадьбы в Самайкине, в Симбирской губернии, в Самару. Осенью 1918 г. семья Ильиных покинула навсегда родные края и двинулась на восток вслед за армией Колчака.
Ольга Александровна осталась в Самаре, жила у знакомой и дальней родственницы Варвары Вадимовны Осоргиной[4], в доме, находившемся на Самарской улице, 110. Этот дом, оказывается, сохранился вплоть до 2015 г.
И вот нашлось письмо от 3-го мая 1920 года, написанное оттуда и адресованное Ариадне Владимировне Тырковой, видной фигуре эмиграции, известной деятельнице кадетской партии, близкому другу семьи. Ольга Александровна надеялась через нее разыскать след своей дочери Кати. Это письмо примечательно тем, что целые куски текста грубо замараны каким-то жирным черным карандашом. Но, оказывается, нетрудно прочитать весь текст, если положить лист на стекло и осветить его снизу – чернила удивительно хорошо сохранились. Таким образом, наглядно предстает перед глазами работа цензуры. Зачеркнутое здесь приведено курсивом:
Самарская 110
20 IV /3 V1920
Дорогая Ариадна Владимировна!
Не имея никаких вестей о Кате за эту зиму, в поисках способов прийти с ней в прикосновение, хочу попытать счастье Вас найти. Вы можете легко узнать об Ильиных через Датское консульство или Красный Крест. Катя должна была искать работы в Владивостоке у Генерального консула Андрея Андреевича Кофод[5]. Она всегда была в передовых партиях беженцев, и не думаю, чтобы на этот раз изменила своему обычаю. Хотелось бы ей передать: что семья здорова, все живы, брат Дмитрий женился, а Иван ждет возвращения жены из Сибири. В Самаре страшно тесно, дороговизна растет, но мне посчастливилось с самого начала попасть к знакомой, у которой сохранилось полное хозяйство. Материальной нужды мы еще не испытывали, но многое продавали из более ценного. Спаслось из прошлого очень мало, точно страничка захлопнулась над прожитым. Бесконечно жаль уничтоженных библиотек. Светлым лучом в серине настоящего были счастливая любовь моего Димы, его женитьба в январе, их милый уголок, где забываются превратности судьбы. Близкая дружба с семьей его жены очень скрасила эти года... Мара с мужем и сынишкой 10 лет живет со мной. Иван, явившись в сентябре после неудачи южных групп сибирской армии под Актюбинском, переболел сыпняком благополучно и всей душой принялся за организацию агрономического факультета с опытными полями и пр. при университете. (Павел в Москве голодает, но упорно сидит.) Дмитрий читает в разных заведениях: Университете, Институте народного образования, ассоциациях лекции по минералогии. Катя должна знать его beau-père[6] по зиме 1919 г. Жуковский[7] жил в одной комнате с большим их другом, вероятно они виделись. Нас выручил английский язык. Спрос на уроки большой. Мара получала до 5000 и больше в месяц. Увы, рост продуктов, дров, угля, нельзя сбалансировать никаким заработком. Фунт масла – 1 500 р., сала – 1 000 р. Соль 400 –р., мясо – 300 тыс. Хлеб на базаре – 65-70 фунт. Мука – до 7 000 пуд. Яйца – 500 р. десяток. Мы <нрзб> одежду, проводим дни над заплатами, изощряемся в починке изношенного. Мыло достается с трудом по 400-500 р. ф. Бани закрыты по недостатку топлива, а зимой по той же причине медленно замирало все движение железной дороги. Мара уехала на лето с сыном в деревню в соседство наших краев заготовить к зиме овощей и масла, собирается возделывать огород.
The culling of the soul is strong, through all the changes around us, we feel rather like fish out of water here, but there is little to complain of. We work and have not yet hungered, we sleep in our beds and feel moderately warm in the winter. The return of the summer is met with joy.
The faded and threadbare coats are put away. One can even dispense with stockings, less mending and less trouble with the fuel. One must be thankful for small mercies![8]
Обнимаю и целую Вас крепко. Хотелось бы спросить, как Вы? Но это бесполезный вопрос, стена непроницаема. Будьте здоровы. Ваша О. Воейкова.
Это, оказывается, самое первое письмо после революции 1917 г., положившее начало той обширной переписке, которая будет продолжаться до самой смерти Ольги Александровны в октябре 1936 г., с ее близкими родственниками, попавшими в эмиграцию. И как всегда, здесь отмечаются характерные особенности эпистолярного ее таланта. Она дает очень много подробностей о повседневном быте, сообщает о всех своих близких, и прибегает при этом к иностранным языкам, которыми в принципе владеют все ее корреспондентки – с одной стороны, чтобы затруднить работу цензуры, с другой – потому что для нее это было вполне естественно.
В конце января 1921 года, после отъезда сына Дмитрия с семьей в Москву, Ольга Александровна оставалась в Самаре с внучкой Мусей, фактически сиротой, так как ее мать давно умерла, а отец, старший сын Ольги Александровны Александр, был на Дальнем Востоке. Шестилетняя девочка сначала ходила в детский сад, но тот закрылся летом, а девочка к тому же заболела коклюшем. В ее письмах к Кате в мае встречаются многократные упоминания о тяжелых жизненных условиях:
Мы еще имеем пережженную пшеницу на кофе, и молоко, чай пьем из малины и вишни ‑ сплошь одни суррогаты всего. Мыла вовсе нет. Думали ли мы когда-нибудь о такой жизни? Без газет,без книг, без сахара, муки, мяса, сала, без зубного порошка, зубных щеток, без чулок, обуви, юбок[9].
Мудрая, наученная опытом Ольга Александровна прекрасно понимала, что надвигается страшный голод:
Деревня, перед надвигающейся голодовкой, не покупает, а сама выбрасывает все свои излишки. Базар точно пульс жизни города, тьма народа и непрерывное колебание ценностей, по его оборотам можно следить за душевными переживаниями населения, за надеждами и разочарованиями. Забота о хлебе все поглотила – дни идут, дождя нет, хлеба острятся, мука растет головокружительно в цене – подходит к 300 тыс./ пуд. Кварталы ничего не дают. Все озабочены - что бы еще продать, и получить необходимые 300 тыс. на июнь. <...>
Здесь зима будет ужасающая. За прошлую зиму выслали из губернии весь хлеб, не оставили даже семян в достаточном количестве. Думали, много хлеба припрятано, и расчитывали на пополнение запасов урожаем. L’homme propose et Dieu dispose[10]. Засуха вмешалась в человеческие расчеты и посмеялась над легкомысленной мечтой[11].
С каждым днем ситуация усугубляется:
Я все лето перебивалась с трудом. Муся с коклюшем была на моих руках. Детский сад закрылся, не имея провианта[12]. Надо дрова заготовить, картофель на зиму купить, надо муки припасать. Мука может подняться быстро, сейчас около 200 тыс./ пуд – деревня доедает скудный урожай и пока не покупает в городе, но как только нахлынет голодающая деревня, цены взовьются опять под небеса[13].
Как не вспомнить тут живописные описания внучки Муси о ее походах на базар с бабушкой:
Я часто ходила с бабушкой на базар. Помню, как толстые, грязные бабы, приподняв подол, говорили «И что ты, родимая, картошку по тысяче продавать, нешто Бога не боязно?» – а другая, показывая кулак, говорила: «Погодь, погодь, скоро три тысячи стоить будя».
И действительно цены поднимались с бешеной быстротой.
Ольга Александровна не могла оставаться в Самаре, она стремилась в Москву к сыновьям Павлу и Дмитрию. Удалось уехать только в самом конце сентября, так сложно было достать транспорт, получить нужные разрешения, накопить денег на поездку. Наконец состоялся отъезд, и Ольга Александровна, конечно, опишет все подробно, с присущей ей долей иронии.
Пишу в теплушке, еду с Ваней, Наташей[14] и Мусей. Я хотела бы тебе показать наш цыганский табор. В одной половине вагона две кровати, Муся на середине, другая половина занята: коровой в углу, дровами, сеном и пассажирами, меняющимися со станции на станцию. За два фунта хлеба едут от Сызрани до Казани, и также до Пензы. Современный товарообмен нашего советского рая. Едем без настоящей печки, а на дворе ложится снежок. Наши сборы хотя продолжались два месяца, но за недостатком капитала нельзя было обзавестись необходимым, до последней недели самый вагон, с направлением через Москву, был под сомнением.
<...>Меняли три раза станцию назначения. Запрещенных зон так много в свободной нашей стране. <...> Ваня получил вагон на Москву, Ростов, Тифлис, но одно – иметь вагон, другое ехать. <...> В Самаре нас держали 5 дней на станции. Погрузились 30 сент, а 1 окт. я уже перешла в вагон спать. Воздуха много, но толку мало. Катали по путям, ждали смазки. Наше упрямство ни к чему не привело. Дали 10 тыс. Ночью ушли, в Батраках[15] новое осложнение. Вагон чуть не угнали в ремонт. За 40 тыс. прибили несколько железных листов на крышу и забили досками дыры. Казанская дорога не приняла нас, основываясь на старом запрещении. Закавказская дорога, доброжелательней чем Сызранско- Вяземская, переправилa наше направление по Павл<oвской> ветви, и мы проехали в 2-х верстах от Мары, не имея возможности вызвать и повидать их. Василий[16] заведует Репьевской большой мельницей, а Мара интернатом школы в Томышеве. Чтобы выехать из Батраков дали еще 25 тыс. В Сызрани были любезны и не вымогали. Стояли там с 6 утра до 10 вечера.<...>
Муся ест страшно много и считает свои порции по Ваниным. Наша долгая канитель сборов довела нас до октября.<...>
9 октября. Воскресенье.
Стоим благополучно в Кузнецке. За все это путешествие, за 8 дней, мы, хотя много катались по рельсам, но ехали только две ночи, первую до Батраков, вторую до Кузнецка. Чтобы получить вагон Ване нужно было иметь корову, теперь эта корова требует на 30 тыс. сена каждый день. Пуд сена в Самаре 32 тыс., в Сызр. 26, а дальше опять поднимается. Какими мы жонглируем суммами? Наколотили миллион 400 тыс. перед отьездом, а выехали, все таки, со 160 тыс., которых не хватило до Батраков! В Сызрани Ваня схватил старую шинель, валенки без пяток, мою простыню и полотенца, наторговал на толчке на 135 тыс. Принес сено, хлеб, мясо, купил еще пуд соли для обмена в Москве. Вот как ездят современные путешественники в Сов. России. Всё думали встретить знакомых мужиков из Томышева, Самайкина, или Рокотушки[17].
Ольга Александровна продолжает свое письмо на следующий день, 10-го октября:
Мы добрались до Пензы сегодня утром, погода безотрадно сера, снег встретил нас за лесами Кузнецка. Очень красиво ярко золотистые группы берез на фоне свежего, раннего снега.<...>Пенза нам дала печурку для вагона, но это расход в 70 000 тыс. Старая железная печка с тремя коленами труб, в окнах нет стекол и когда дождь или снег, мы едем в абсолютном мраке. Иногда кажется все это сном, вспоминая наш последний выезд с тобой, в окт. 1916 года. Сегодня простояли в Пензе весь день.<...>В настоящую минуту, пока я тебе пишу у лампы, Наташа и Муся спят безмятежно. Ваня рыщет за белым хлебом для жены, а Пенза вся сидит на ржаном. Семеновна - очень достойная мордовка, несущая все обязанности кухарки, скотницы и прислуги. Стирает в тазу их белье у печурки. Кругом вагоны таких беженцев, целыми семьями возвращающихся на родину Гродненскую белорусов. Картинно горят весь день костры на рельсах и все запасаются дровами со станции. Воображаю, какое количество этих дров должно сгорать. Все это тащится без всякого порядка: доски, бревна, целые шпалы, всякий только смотрит, что бы стянуть. Грязьвсюду отчаянная, хотя какие-то попытки чистки есть. Уж очень несуразная публика. Не рассчитываем быть в Москве раньше 16-17 окт. Это будет полмесяца путешествия там, где требовалось сутки и меньше, на лошадях было бы приятнее ехать.<...>Обнимаю. Ваня нашел хлеб для нежного желудка жены за 8000 тыс. фунт. Наша Пестравка удивительно милая скотинка и ведет себя примерно в обществе.
Как только Ольга Александровна устроилась в Москве у сына Павла, она стала регулярно писать длинные письма, не только родным, но и самым близким друзьям, выручающим семью Воейковых в это трудное время. Вот что она пишет 18-го декабря 1921 г. Нине Андреевне Кофод, дочери уже упомянутого Андрея Андреевича:
Я переехала, с Мусей, из Самары еще в октябре. Там голод слишком тяжело ложится на душу, если мы, фактически, не голодали, а только не доедали, то внешний мир был весь проникнут этой удручающей, гнетущей картиной голодания и смерти, детей бросали на улице, еще летом деревня питалась травой, корой, глиной, всеми возможными корнями и семенами луговой травы, мололи мягкую часть шапки подсолнуха, белую сердцевину. Скот сплошь резали, потому что нельзя было кормить! Уже к осени наши окна в нижнем этаже целый день осаждались вереницей изголодавшихся пришельцев деревни, когда у нас самих всякая корочка на счету. Мы варили один раз в день суп почти без мяса и даже все лето не покупали моркови, луку и репы, слишком разорительных для наших карманов.<...> Здесь мы едим лучше, овощи и картофель дешевле, а Павел всегда счастлив на пайки, получил горох и мясо. Но молока нельзя брать, по 10 000 кружка, и масло, 100 000 фунт, тоже отпугивает. Я варю суп на печурке с одной комфоркой: дрова сыроваты и это длинная и утомительная процедура. Вы себе легко представляете, что жить в одной комнате с Павлом тоже не легко, к тому же, Муся (дочь Александра) без матери. Ребенок суетливый, шумный, трещит весь день и я устаю к вечеру страшно. Хлопочу о помещении ее в Детский Дом или санаторий – но в настоящих условиях продовольствия, даже центра [так в тексте - ИЭ], это затруднительно. <...> Nous sommes devenus si chic, que nous ne comptons que par des centaines de mille et des millions[18]. Москва все покупает и все продает, в воздухе так и стоит звон крутых сделок, но самого необходимого нет. Роговую шпильку надо беречь как зеницу ока - она незаменима. Английские булавки – целый клад. Очень трудно справляться с грязью – мыло безумно дорого, а вода в доме замерзла.
Павел ходит в подвал за водой. Мои глаза так плохи, что я не могу рисковать по темным лестницам ходить с ведром или чайником. Я почти слепну. Большое спасибо за иголки, это тоже необходимо. Я бы просила прислать все что можно из детских кашек, овес, кукуруза, сгущенное молоко, пшеничных и других препаратов Mellin's food, Corn flakes, что найдете для Катюши. Шоколад ей покупают, по 90 тыс. полуфунт плитка. Я ужасно боюсь, что к весне положение ухудшится. Спасает Туркестан с своим урожаем, но движенье наших дорог так шатко, что, того и гляди, встанет! Я получаю изредка письма из Харбина и Владивостока. Очень всегда радуют мысли, что хоть они живут по человечески, все у них есть и все дешево. Ильины хорошо зарабатывают. Посылают они сюда посылки и деньги, но еще ничего не дошло. Я получила также письмо Андрея Андреевича с сообщением высылки через Германию 500 тысяч, но и этих не видать. Большое, большое спасибо за все ваши заботы. <...>
Ваня с женой уехал на Кавказ. Будет там по Агр<ономическому> отд<елу> Кур <сов> хозяйства или по путям сообщения, где тоже есть сложное агроном<ическое> хозяйство. Ваня меня и довез сюда. Ему дали вагон теплушку. Ехали мы потихоньку, 20 дней от Самары до Москвы. Везли корову, которую Ваня здесь продал за 2 миллиона, но которая стоила прокормом в дороге 30 000 в день. Ваня очень бодро ехал на новые места. Я надеюсь его жизнь там будет счастливой. Самара ему очень надоела. Мара в деревне в доме мужа. Юрка учится в школе 2-ой ступени. Мара учительствует, заведует интернатом. У нее своя корова, огород и даже поле. Увы, засуха погубила посевы и только часть огорода большими трудами удалось спасти.
Одной из главных забот Ольги Александровны в это время был уход за внучкой Мусей. В письмах своих она то и дело возвращается к этому вопросу. Вот что она пишет дочери Кате в Харбин в январе 1922 г.:
Мусю мне удалось поместить в Детский дом. 23 декабря сдала ее в распределитель, оттуда уже посылают ребят дальше, там она преблагополучно провела неделю, на американском пайке. Рис, какао, две белых булки в день, чай с обилием сахара, кофе. То, что было местного, суп, был довольно плохонький. Накануне нового года ее перевезли в новый дом на газовом заводе, там чисто, светло и тепло, кормят недурно, и ласковые руководительницы. Всего 20 детишек, причем большинство моложе Муси <...> К несчастью, за два дня до Рождества[19] она захватила корь и попала в детскую больницу, где их определенно не кормят. Муся похудела и вытянулась. Хотя я ей три раза привозила хлеба белого и черного и варила кисель из клюквы. Им дают бульон, рис и кисель в минимальных дозах. В будущую субботу после крещенья ее вернут наконец в Детский Дом, чему я буду весьма рада, тем более, что болезнь Муси меня лишает свидания с Алиной и Катюшей. Дима ко мне заезжает, но к ним страшно занести заразу, путешествие к Мусе занимает у меня половину дня. Я должна рано топить и ставить суп, а к 1 часу тушить свою печурку и бежать на трамвай, пересесть на другой и с затратой 14 000, очутиться на другом краю города под самой казанской железной дорогой. Когда мы выезжали из Москвы[20], то всегда стены и башни Покровской общины обращали внимание: громадная каменная ограда с башнями средневекового вида и длинная улица, которую из окон вагона мы столько раз видели, это самая Покровская, по которой я теперь постоянно путешествую и пешком и в трамвае. Возвращаюсь домой около 4 с 1/2, спешно разогреваю мой суп для прихода Павлика со службы. На что мои руки стали похожи от сажи, сала и чистки картофеля, а главное, недостатка воды. Нам подают воду только ночью часа в 3-4 до 7 утра, и вот надо наполнить все сосуды, чайник из нашего лазарета, помнишь? Голубой эмалированный самовар с Мантуровского хутора, банку стеклянную (20 коп.), купленную в магазине за 20 тыс. рубл. Павел лентяй редко встает, а я ложусь в 2 ночи чтобы написать письма, днем, когда моя стряпня, уборка и посуда кончены, голова пуста и ничего не хочется делать. Я теперь озабочена, как бы придумать вариацию нашему меню.
Иван писал с Кавказа 25 дек. Они были за 70 верст от Тифлиса три месяца на колесах. Наташа переболела сыпняком в вагоне, к счастью легко. Я пишу Ване по его служебному адресу. Тифлис. Управление Закавказской службы железной дороги. Агрономический отдел. Агроному И.Д.В[21].
Не знаю, получит ли? Наша почта так несуразна, хотя и стоит теперь больших денег. Куда девались все фантазии о даровой жизни – не продержались и года! Школы, почта, трамваи, все теперь на тысячах. Три станции трамвая 12 000, 2 станции 10 тыс. 1 станция - 7000. Чернила бутылка 15 т., бумага почтовая ящик 30 тыс. Калоши мелкие мне Дима купил за 300 000, масло 150 т. фунт. Павлик хотя сожитель неприятный по беспорядку, грязи, халатности его обстановки, но доброты он необычайной, все занят вопросом нашего питания и припас действительно порядочно: муки пуда 3, да еще на службе ему должны дать 72 ф. - еще не выдали паек за декабрь, гороху фунт 8, да бобов столько же, пшеница зерном 20 ф. До весны еще проживем, а там спасители американцы[22] подкормят, как только порты откроются. Мара по району, Маза, Соловчиха, Софьино, Новосп<асское> на 8 волостей заведует снабжением столовых.
Я жалею, что ей не выбраться сюда отдохнуть, но по всем ужасам, пережитым теми, кто сюда ехал около Рождества и стоял в жестоких заносах без куска хлеба, стакан кипятку 10 тыс., надо сказать слава Богу, что Мара не двинулась. Лучше зимой не пытаться никуда перебираться. Тиф по всей дороге, везде люди умирают на поезде без помощи и лечения. Многие везли посылочки родственникам к празднику и сами все поели с голода! Я, после сдачи Муси в детский дом, переехала к Диме на неделю и славно отдохнула. Алина готовит точно заправская повариха. Дима меня баловал белым хлебом и маслом. 16-го был пирог с сушеными яблоками еще прошлого лета из Самары[23].<...>
А вот письмо от 28 января:
Поволжье вымирает. Хлеб везде дорожает с каждым днем. В Москве черный 24 000 ф., а белый сегодня объявлен в булочных 60 000 фунт. Сегодня пуд 240 000. Вот серия нулей, умножающаяся до бесконечности.<...>
Ехать через Сибирь зимой немыслимо, рискуешь стоять в заносах без провианта. На праздниках пришел сюда поезд из Оренбурга, с которого сняли в пути 400 трупов. Я в это время ждала Мару, думала, она, быть может, командировку устроит. Ей очень хотелось отдохнуть от ужасов деревенской жизни. Меня интересовали поезда, и когда я узнала, что стакан кипятку по пути стоил 10 000, тиф косил, стояли на разных маленьких станциях без хлеба, ехали от Сызрани 12 дней. Я только успокоилась, получив от Мары два письма от 28 /12 и 1 янв. Выехать, конечно, оказалось невозможным. На нeй лежит снабжение 8 волостей американским провиантом для столовых. К ней с утра собираются комитетчики заведующие за распоряжениями, а на кухне толпа баб с просьбами страшно тормошат ее. В 12 часов она идет в школу и в склад, ездит в Сызрань за новыми продуктами, объезжает столовые в Мазе, Соловчихе, Софьине ( Я знала, что Васильевка не ее района). Приходится ехать чуть не шагом, так обессилили лошади. Часто приходится менять подводчика. В метель чуть не занесло их, лошаденка качалась и ложилась в оглоблях. Что за ужас будет весной, когда пахарю не на чем будет выехать в поле!
6-го февраля Ольга Александровна снова очень подробно пишет Кате о жизненных условиях, в которых оказывались члены ее многочисленной семьи:
Пока Муся в больнице, я очень связана, никуда не выхожу, и никого не видаю. Вторник, пятницу и воскресенье тащусь в Сокольники с молоком, белыми сухарями и пр. Каждая поездка не меньше 65 т. Каждый день цены накидываются: молоко было неделю тому назад 18 т., потом 20, а уже стало 22 т. кружка меньше двух стаканов, мясо растет десятками тысяч, сегодня 80, завтра 90 и т.д. Баранина 100 000 т.фунт. Если бы жалованье давали соответственно, а на него накладывает сборы. В январе у Павла удержали 1 300 000 на какой- то "заработный фонд» – половину его жалованья. Каково семейным людям? Дети без обуви, без белья три года, все рвется и ничего не возобновляется, стремительность падения денег еще усилилась после 1-го января.<...>
Москва дает впечатление какого-то студенческого бивака; на окне громоздятся кастрюли, сковорода, самовар. Маленький шкапчик с ящиками содержит все что есть наличной посуды и провизии. Вся наша забота вертится вокруг пополнения этих запасов. В известные дни Павел навьючивает свой Rücksack[24], отправляется получать паек. Муку обещают давно, но не дают. Павел должен получить 2 ½ пуда, сегодня дали 4 ф. селедок, это обычно, как только нечего давать, засыпят селедкой, 8 ф. соли, 2 ф. сахара, а муку ждите. Хлеб 24 тыс.фунт, а мне никак не хватает фунта в день. Я стала гораздо больше есть, с тех пор как еда стала дорога. The contrariness of things[25]!
Наш суп очень понравился бы дядюшке профессору[26]. Я валю туда овощей сколько помещается в кастрюлю, сухих, сырых, крошу лук, несколько грибков и подбалтываю мукой. Павлик, хотя всегда вздыхает о мясе, но ест охотно такое пюре. Купил вчера картофель, немножко тронутый морозом, мои руки это чувствуют, чернит мерзлый картофель гораздо ядовитее. Мусе, как будто, получше, но посуди о порядках нынешних больниц: в коревой палате оказалась свинка, возвратный тиф, скарлатина, а сосед Муси под большим сомнением, не сыпняк ли? Катал вчера температуру выше 40°. Сестры и сиделки кричат на больных вместо ласки.<...>
Кажется, у Муси был колит после кори, что неудивительно при качестве черного хлеба, полный колючей мякины. Ты читала ли объявление американцев о том, что за доллар, внесенный за границей в Миссию, будет выдано, здесь, соответственное количество продуктов, если вы можете связаться с Ара, то лучше всего внести им деньги для передачи нам здесь рисом, сахаром, сгущенным молоком, салом, какао. Для Катюши и Муси это было бы довольно важно. Если Харбин не имеет представителя Миссии, напиши Валентине Николаевне Мусиной-Пушкиной, Флорида, Miami 13 Lodge Room 228. Ты ей можешь и деньги послать. Что-то нет писем от Нины Кофод . <...> Пошел прямой вагон Москва-Рига, билет только 4 мил. Конечно, сравнительно с фунтом бараньего сала 200 000 или маслом 350 000, это пустяк.
<...>
Мара пишет с вокзала в телячьем вагоне 31 янв., везет 3 вагона продуктов для столовых АРА и никак не дождется, чтобы их прицепили. Давыдовы[27] ей присылали ужин, а утром она обедала в столовой, которой заведует Мария Федоровна Каменская. Кстати, у Мары служат Лидия и Ольга Зеленовы, у них умерли родители, все имущество разворовали во время похорон матери, все сестры служат, а Маня занимается музыкой. Печальные вести об Ушаковых. Алексей Сергеевич умер в Жедрине. Хоронили его на Николу[28]. Говорят, три дня не хватились, что он кончился с голоду и холоду. Сережа перебрался со всем имуществом в Воронеж к семье жены, их в дороге обокрали, все переболели возвратным тифом и Димка, получив менингит, как последствие тифа, остался слабоумным с припадками эпилепсии. Вот уж не повезло! Коли нет в живых, Шура в Житомире, Татуша исчезла абсолютно, а Сережа без Димки будет пол-человеком. Вся душа его была связана с жизнью ребенка. Алексей Сергеевич умер так одиноко, беспомощно, наверное страдал перед смертью. Мара пишет, что в своих объездах по столовым она встречает больше глупости, чем злонамеренности. Описывает сценку в Репьевке, где она, ревизуя столовую, застала священника и милиционера при шашке, вкусно уплетающих из котла рисовую кашу американскую. Мара пожалела, что не было под руками аппарата, чтобы их снять и послать в Ару. Столовые процветают в деревушках, на хуторах, в каждом уголке, но работы по надзору много. У Мары штат служащих, помощник заведующий складом, кладовщик и конторщик. Кормят хорошо. Для отчетности везут книгу, как Мара уверяет, сажень длины. Я всегда страшно рада письмам Мары. Живу под страхом, что и она заразится тифом. Как ни тошно сидеть в телячьем вагоне, но Мара говорит, что и этому отдыху рада от суматохи обычной ее жизни. Мечтают к лету наш сад вернуть, купить лошадь и <..>обработать. Зовут меня. Пугают налоги, их не соразмерят опять с платежной способностью земли, не стоит и приниматься.
Из этих писем видно, насколько подробно и колоритно Ольга Александровна умела описывать окружающую жизнь, неприглядный быт начала 1920-х годов. Ей было очень важно, чтобы старший сын Александр и старшая дочь Катя, оказавшиеся оба в эмиграции на Дальнем Востоке, знали о жизни оставшейся на родине семьи. Эти первые письма являются наглядным примером ее исключительного эпистолярного таланта. Они к тому же являются ценным историческим источником, в котором содержится интересная информация об особенностях жизни на стыке военного коммунизма и начала НЭПа, не только в провинции, но и в столице.
Воейковы имели родственные связи со многими известными представителями сословия, к которому они принадлежали, они были знакомы с влиятельными иностранцами, сыгравшими важную историческую роль в те годы. Сто лет спустя остается еще написать подробную и правдивую историю голода на Волге, и в частности последующей жизни русских помощников АРА, которых много было и в самой семье, и среди знакомых Воейковых. Подавляющее большинство из них были впоследствии репрессированы, и в силу исторических обстоятельств преданы полному забвению. Но в письмах Ольги Александровны они будут упоминаться еще много раз, ведь ее переписка будет продолжаться до самой ее смерти в октябре 1936 г.
Париж, декабрь 2021 г.
Вероника Жобер – доктор филологии (славистика), заслуженный профессор факультета славяноведения Сорбонны (Париж)
Véronique Jobert – PhD in Filology, Slavic Studies, professeur émérite de l'université Paris –Sorbonne
[1] Жобер Вероника. Судьба фамильного архива Воейковых. С. 82-85. Актуальные проблемы теории и истории библиофильства. Материалы VIII Международной научной конференции. Санкт-Петербург 2001. [2] См.: Жобер Вероника. Екатерина Дмитриевна Воейкова-Ильина (1887-1965). Моя бабушка // Историческая экспертиза, № 2/2020. С. 159-174. [3] Скитания русского офицера. Дневник Иосифа Ильина 1914-1920. М.: Книжница : Русский путь, 2016. [4] Осоргина Варвара Вадимовна (1862-1941?), близкий друг Воейковых. Дворянка. Занесена в родословную книгу Самары, Бузулукского уезда. Жила в Самаре. Она приютила Воейковых (и Ильиных) у себя в Самаре летом 1918 г. Сохранился документ, с пропиской Марии Дмитриевны Воейковой по этому адресу, а также письмо Н. А. Башмаковой, посланное Ольге Александровне на этот адрес. В конце лета 1927 г. В. В. была арестована в Самаре. Потом освобождена. Из книги памяти Самарской области: «Арестована 9 апреля 1931 г. Приговорена: тройка при ПП ОГПУ по Средне-Волжскому краю 18 августа 1931 г., обв.: по ст. 58-10 агитация и 58-11. Приговор: 3 года ссылки в Сибири. Реабилитирована в ноябре 1966 г. Куйбышевским облсудом». Я благодарна Сергею Зацаринному за фотографию дома в Самаре. [5] Андрей Андреевич Кофод (1855—1948), настоящее имя Карл Андреас Кофод, обрусевший датчанин. Провел 50 лет в России, работал с П. А. Столыпиным. В 1888—90 гг. работал в Самаре при Дворянском банке, управляющим которого был муж О. А., Дмитрий Иванович Воейков. Был большим другом семьи Воейковых, которые его прозвали «old friend» (старый друг). С 1921 по 1931 год был атташе по сельскохозяйственным делам при датской миссии в СССР. См.: Кофод К.А. 50 лет в России (1878-1920). Пер. с дат. М.: «Права человека», 1997; Кофод Андрей. 50 лет в России. 1878-1920. – СПб.: «Лики России». 2009. [6] Тесть (фр.). [7] Владимир Григорьевич Жуковский (1871 ‑ 1922), был поэтом и переводчиком, а также дипломатом при Николае Втором, в частности консулом в Праге. После революции работал в МИД'е Временного Сибирского правительства. Предлагался С. Д. Сазоновым в качестве министра иностранных дел после ухода Ю.В. Ключникова, однако Совмин его не утвердил в этой должности. В диспуте с И.И. Сукиным показал проамериканизм своего противника, но не смог убедить министров Омского правительства в необходимости ориентации не на США, а на другие страны. Товарищ министра иностранных дел в правительстве Колчака. В августе 1919 г., во время министерского кризиса назначен временно исполняющим обязанности министра иностранных дел правительства Колчака, но вновь заменен Сукиным. Захвачен большевиками, предстал в мае 1920 г. перед большевистским судом в Омске. В июле того же года приговорен к пожизненному заключению, но потом его выпустили, и последние месяцы жизни он жил в Новониколаевске с женой Анной Алексеевной и сыном Гришей. Жуковский скончался 5-го июля в Ново-Николаевске. Это известно из письма Ольги Александровны Толстой-Воейковой от 20 июля 1922 г. [по другим данным, был вновь арестован и умер в Ново-Николаевске в заключении – примечание ИЭ] [8] Все перемены вокруг нас оказывают жестокое насилие над душой, мы чувствуем себя здесь как рыбы, лишенные воды, но нет повода жаловаться. Мы работаем и до сих пор даже не голодали, мы спим в своей кровати и зимой не страдали слишком сильно от холода. Возврат лета был встречен с радостью. Полинялая и изношенная верхняя одежда была отложена. Можно даже обойтись без чулок – меньше штопки и меньше забот с топливом. Надо быть признательным за мелкие радости (англ.). [9] 19 мая 1921 г. [10] Человек предполагает, а Бог располагает (фр.) [11] 27 мая 1921 г. [12] 24 сент.1921 г. [13] 27 сент.1921 г. [14] Первая жена сына Вани. [15] Ныне город Октябрьск, на противоположном берегу Волги, рядом с Сызранью. Там был знаменитый асфальтовый завод братьев Воейковых. [16] Василий Андреевич Денисов (1888-1927) – муж младшей дочери Марии Дмитриевны Воейковой. [17] Деревни бывшего Сызранского уезда Симбирской губернии. [18] Мы уже стали такими шикарными, что считаем только в сотнях тысяч и в миллионах (фр.). [19] По старому стилю 7 января. [20] Когда отправлялись в Симбрискую губернию. [21] Тут следует отметить, что в оригинале адрес перечеркнут карандашом, и его нет в копии. [22] Последние два слова отсутствуют в копии. Речь идет о помощи, оказанной голодающим американским благотворительным обществом АРА. American Relief Administration. [23] Письмо дочери Кате в Харбин от 16/18 января 1922 г. [24] рюкзак [25] Обратный порядок вещей (англ.). [26] Александр Иванович Воейков, известный географ, был вегетарьянцем. [27] Жили в Сызрани. [28] Никола зимний