Блинов Е.Н. В поисках утраченной памяти: как нарративы большие и малые создают и разрушают нации
Интереснейшее исследование Джеймса Верча «Как помнят нации. Нарративный подход» – редкая книга, в которой политическая актуальность сочетается с глубокой методологической рефлексией. Она является результатом многолетних исследований автора в области коллективной памяти и, по аналогии со знаменитым трактатом Декарта, ее можно было бы назвать «рассуждением о методе» и вместе с тем – это острое полемические высказывание на злобу дня. Как выражался классик – это «очень нужная и своевременная книга», которая ставит под сомнение шаблоны западной политической публицистики последних десятилетий. При этом крайне импонирует интеллектуальная честность автора, который не пытается представить себя всесильным демиургом, без гнева и пристрастия препарирующим национальные нарративы, а осознает себя полноценным членом американского «мнемонического сообщества». Именно данное обстоятельство создает ощущение драматического внутреннего диалога при сопоставлении оценок различных исторических событий, зафиксированных в нарративах, из которых складывается любая национальная память. По оценке автора, подобные события являются узловыми точки национальной памяти, которые позволяют наглядным образом судить о принципиальной разнице в трактовке исторических событий, как, например, столь поразившее автора расхождение в оценках бомбардировки Хиросимы и Нагасаки в СССР и США в середине семидесятых.
Неоспоримым достоинством книги является демонстрация динамики формирования и внутренних конфликтов мнемонических сообществ. За счет этого автору удается избежать сведения комплексных и противоречивых процессов формирования того, что можно назвать «национальной памятью», к навязанной сверху «идеологии», которая предположительно формирует восприятие истории в так называемых авторитарных государствах. Верч неоднократно подчеркивает важность не только официального дискурса власти, через который выстраивается гомогенный национальный нарратив, но и, если можно так выразиться, мнемонических импульсов, исходящих «снизу вверх». Из этого следует, что любой политический деятель, сколь бы авторитарной ни была его стратегия лидерства, не может быть полностью независим от уже сложившихся шаблонов своего мнемонического сообщества или радикально изменять их волюнтаристским путем. В качестве примера приводится пресс-конференция Путина 2008-го года, во время которой он объяснял западным журналистам мотивы принятия решений о проведении операции, которую официальные российские СМИ называли «принуждением к миру», а западная пресса – «агрессией в отношении Грузии». Верч подчеркивает, что многочисленные исторические экскурсы Путина, непонятные западным читателям и зрителям, объясняются не его личным безумным планом по восстановлению СССР, а разделяемым значительным числом его избирателей шаблонами восприятия общей истории постсоветского пространства. И в конкретном случае Путин (как и любой другой спикер) может быть репрезентативной фигурой, которая просто озвучивает определённые шаблоны национальной памяти, разделяемой его сообществом. Чтобы понять мотивы действий политических лидеров, необходимо научиться воспринимать их как представителей своего мнемонического сообщества, что делает нерелевантным разделение на «демократические» и «авторитарные» государства. В конце концов, высокомерное представление о «честном» и «беспристрастном» подходе к истории в «демократических» странах – всего лишь «нарциссический миф» западных обществ.
Иными словами, устами Путина в определенной ситуации может говорить «русская история», в том виде, в каком она воспринимается не только и не столько профессиональными историками или политическими элитами, а мнемоническим сообществом в более широком смысле, внутри которого вырабатывается определенный консенсус по поводу исторических событий. Подобный консенсус не навязан населению посредством идеологической обработки, а напротив, может оказывать сильнейшее воздействие на политических лидеров, которые оказываются не в состоянии изменить определенные шаблоны, в соответствии с которыми функционирует национальная память.
При этом стоит отметить, что здравому призыву к «депутинизации» политического дискурса о России не всегда следует сам автор: так он утверждает, что скандально известный в России сатирический фильм «Смерть Сталина» (2017) «стал предметом ярости Путина» (p. 129), не выдвигая гипотез о восприятии фильма усредненным русским или даже постсоветским зрителем. Если Хрущев в коллективной памяти часто предстает персонажем анекдотическим, то, например, изображение национального героя маршала Жукова солдафоном, «не знающим слов любви», скорее всего покоробит среднестатистического представителя русского мнемонического сообщества. Вполне определенно можно сказать, что в России данный фильм никем не был воспринят как комедия, включая оппозиционно настроенных критиков, выступивших против отзыва у него прокатной лицензии. Маловероятно, что комедия про атаку на Перл Харбор пользовалась бы успехом у среднего американского зрителя и, скорее всего, вызвала бы тяжелые чувства не только у Трампа и его сторонников.
Автор совершенно верно отмечает то центральное место, которое занимает Великая Отечественная Война в русской национальной памяти и ее фактический статус гражданской религии или, как он выражается, «привилегированного событийного нарратива» (p. 135). Он приходит к выводу, что в русском мнемоническом сообществе она соответствует шаблону «изгнания иноземных захватчиков», который был заново актуализован Сталиным в начале войны и едва ли не заменил официальную марксистскую идеологию. Здесь стоит отметить, что автор явно недооценивает восстановление русского национального пантеона, которое началось во второй половине тридцатых годов, начиная с празднования двухсотлетия смерти Пушкина. В методологическом аспекте он, с моей точки зрения, упускает момент гибридизации (если использовать излюбленный термин Бахтина) различных мнемонических нарративов: русского патриотического и советского эмансипационного, которые при этом не были «герметичными», а активно взаимодействовали друг с другом. В этом смысле характерна допущенная им фактическая неточность: он утверждает, что Чапаев смотрится лишним в пантеоне национальных героев, так как «никогда не воевал с врагами за пределами России» (p.111). Чапаев был унтер-офицером Царской воевал в Галиции во время Первой Мировой Войны и Георгиевским кавалером. Унтер-офицер с боевыми наградами был достаточно типичной фигурой красного командира (Чапаев, Буденный, Жуков, Рокоссовский), которых избирали солдатские комитеты, что также в значительной степени связано с общей памятью ветеранов войны как вновь сформированного мнемонического сообщества, бросающего вызов старой иерархии.
Подобная недооценка гибридности нарративов, из которых складываются шаблоны национальной памяти, проявляется и в некоторых других оценках, выносимых автором. В целом ряде случаев он не анализирует сами шаблоны, а скорее судит о них с точки зрения тех, кто их не разделяет. Однако в этом случае не соблюдается столь важный для Бахтина критерий, как точка зрения того индивидуального или коллективного сознания, которое выносит суждение о чуждой «стилистике» (у Бахтина) или «разделяемой памяти» (у Верча). Так в приводимом диалоге Путина с британским журналистом, он уверен, что вопрос о вторжении на территорию Грузии «разрушает шаблон об изгнании иностранных захватчиков» (p.169). Однако для Путина, именно как для представителя своего мнемонического сообщества, от имени которого он выступает, изгнание захватчиков прямо подразумевает «освободительный поход», что видно из приведённого ответа. То есть вопрос журналиста исходит из его представлений (так же разделяемых внутри его собственного сообщества) об актуальных и признанных границах Грузии, тогда как национальный нарратив, как демонстрировал Бенедикт Андерсон и другие исследователи национализма, всегда подразумевает «сакральную географию», которая находится в сложных отношениях с национальной памятью. Поэтому в смысле Бахтина данное противоречие не является внутренним для «Путина» (как репрезентативной фигуры), а связано с представлениями британского журналиста, игнорирующего «долгую память» постсоветских обществ, для которых воображаемые границы не совпадают с юридическим статусом-кво и международно признанными границами. Если реконструировать русские представления о том, чем должен быть «Град на холме», то они, скорее всего, будут сильно отличаться от американских и станут скорее источником недоразумений, чем основой для диалога.
Другим не вполне проясненным вопросом остается соотношение национальных нарративов с тем, что автор называет «аналитической историей», хотя он совершенно справедливо указывает, что профессиональная история в ряде случаев может быть менее точной, чем «народная память», и столь же часто является предметом различных манипуляций. Насколько можно судить, данное соотношение подвергается своеобразной методологической редукции: автор дает понять, что для изучения национальных нарративов зачастую следует избегать их «исправления» профессиональными историками, как в исследовательских целях, так и по той причине, что они обладают высоким потенциалом сопротивления. Однако в некоторых случаях остается непонятным, являются ли суждения автора цитатами из этих нарративов или апелляцией к «аналитической истории». Так при описании Пятидневной войны у незнакомого с контекстом читателя может возникнуть впечатление, что Абхазия или Южная Осетия стали отколовшимися регионами в результате военных действий между Россией и Грузией в августе 2008-го (p.168). Данное утверждение не соответствует ни российскому, ни грузинскому, ни абхазскому или осетинскому национальным нарративам, в рамках которых конфликт определенно начался задолго до боевых действий. Проблема, на мой взгляд, не столько политическая или интерпретационная, сколько методологическая: автор полностью опускает исторический контекст, который позволил бы объяснить конфликт различных национальных нарративов и связанных с ними сакральных географий. Несмотря на выдвинутый им тезис о важности «медленного мышления» в интерпретации исторических событий, вокруг которых формируются мнемонические сообщества, он предлагает ряд сомнительных обобщений, наподобие того, что в Грузии и Эстонии «неоспоримым фактом» является идея о том, что события ВМВ «привели скорее к оккупации, чем к освобождению» (p. 170). Не нужно быть специалистом по постсоветским национализмам, чтобы усомниться в том, что «шаблоны» национальной памяти в Прибалтике в значительной степени отличаются от распространенных в Грузии, хотя автор объединяет их по принципу отличия от стандартных советских или русских. На что, стоит это признать, обращает внимание сам автор, ссылаясь на исследование о распространенном в Грузии «бивокализме» национальной памяти.
В некоторых пассажах то, что представляется автором как выводы «аналитической история», представитель русского мнемонического сообщества скорее воспримет как продукт того самого «быстрого мышления», которое осуждается автором на примере поведения американского генерала во время мирных переговоров по Боснии. Именно это игнорирование исторического контекста, которой приписывается американскому мышлению не только русским, но и в более широком смысле европейским мышлением может объяснить провалы стратегического планирования на Ближнем Востоке или Восточной Европе. Однако в этом сознательном «стирании» истории – главная сила великого американского мифа о Новом свете, прибытие в которой в определённом смысле означает пересечение Леты. Но, похоже, старые американские божества далеко не столь всесильны по другую сторону Океана и посвящённый им культ Конца истории стремительно теряет своих сторонников.
Если сравнивать русский/советский и американские исторические нарративы, то можно предположить, что отличаются не только принципы отбора, оценки и составления иерархий в запоминании/забвении исторических событий, но и само отношение к их возможной верификации. Так, на мой взгляд, пресловутое русское «правдоискательство» является не просто «нарциссическим мифом», а базовым принципом селекции национальной памяти с точки зрения самих русских. Подтверждением этой гипотезы служит глубокий кризис национальной памяти восьмидесятых годов, связанный с открытием событий Большого террора, имевший серьезные политические последствия. Ничего сопоставимого по масштабом не произошло в США после формирования ревизионистских нарративов об эксплуатации черных или уничтожении коренного населения Америки. Если же мы обратимся, к примеру, к японскому национальному нарративу, то в нем возможная «правда» об исторических событиях вообще не имеет принципиального значения: для японцев позицией по умолчанию является скорее наличие различных перспектив и интерпретаций, а не некая универсальная интерпретация, возможность которой для воюющих сторон практически полностью исключается.
Насколько я могу судить, автор принципиально не предлагает классификаций национальных нарративов, ограничиваясь их эмпирическим описанием и делая акцент скорее на центробежных, а не центростремительных тенденциях, если использовать другое излюбленное выражения Бахтина. Он избегает оценочных суждений и стандартных шаблонов, наподобие «мессианизма», который принято употреблять для характеристики имперских нарративов, таких как русский и американский, или «самовиктимизации», часто используемых для описания анти-имперских нарративов, таких как эстонский, грузинский или афро-американский (при том что они не являются взаимоисключающими, а виктимность часто включена во враждебные имперские нарративы). Однако в таком случае можно поставить под сомнение фокус книги именно на «национальной памяти», поскольку модерные нации одновременно являются продуктом и фабрикой «разделяемой памяти». Мы оказываемся в ситуации герменевтического круга, схожего с представлением о национальном языке, который по Бахтину всегда «не дан, а задан» и непонятно, предшествует ли создание нации стандартному языку или следует за ним. Требуется объяснить, с чем связаны центробежные и центростремительные тенденции, взлет и подъем определенных нарративов, которые из «внутренне убедительных» становится «авторитарными» и обратно. Для Бахтина диалогизм романа, в противоположность эпической и гражданской поэзии, был воплощением именно центробежной тенденции, свидетельствующей о социальном расслоении и возрастающей гетерогенности общества. Если опираться на бахтинианское определение диалогизма, то исследования памяти должны изучать не формирование единого мнемонического нарратива, а скорее процесс его разложения и динамику внутренних конфликтов. Тогда мы сможем понять не только как помнят или забывают «нации», но и как распадаются и объединяются различные мнемонические сообщества на фоне столкновения различных политических сил.
В поисках утраченной памяти: как нарративы большие и малые создают и разрушают нации.
Аннотация
Статья является полемическим отзывом о книге американского известного американского исследователя коллективной памяти профессора Джеймса Верча «Как помнят нации. Нарративный подход». Работа рассматривается одновременно как методологическая рефлексия о формировании нарративного подхода в исследованиях коллективной памяти и попытка его практического применения на сравнительном примере американской и советско-русской национальной памяти, которые рассматриваются как производное от нарративных шаблонов исторически сложившихся «мнемонических сообществ». Оценивается релевантность применения концепта диалога Бахтина к анализу политических нарративов и обоснованность самого понятия «национальной памяти». Выдвигается ряд гипотез о потенциале нарративного подхода в интерпретации Верча и его возможном применении для прагматического дискурс анализа.
Ключевые слова: мнемоническое сообщество, национальная память, нарративные шаблоны, унификация языка, сакральная география, Бахтин, диалогизм.
In the search of the lost memory: how narratives Big and Small are building and destroying nations.
Abstract
The article is a polemical response to the book of a well-known American specialist in collective memory James Wertsch How Nations Remember. A Narrative Approach. The book is discussed as a deep methodological reflection on the genesis of the narrative approach to collective memory studies and at the same time as an attempt of its practical implication as a part of the comparative analysis of American and Soviet-Russian national memories. The later are presented as based on the narrative templates of historically established “mnemonic communities”. We estimate the relevance of Mikhail Bakhtin’s concept of dialogism and the legitimacy of the very notion of “national memory” and put forward some hypotheses about the potential of its use in political discourse analysis.
Key words: mnemonic community, national memory, narrative templates, language unification, sacral geography, Bakhtine, dialogism.
Сведения об авторе: Евгений Николаевич Блинов (род. 1979). Выпускник философского факультета РГГУ, магистр программы Еврофилосфия Эразмус Мундус, кандидат философских наук (ИФРАН), PhD (Университет Тулузы 2). Профессор кафедры новой истории и международной политики Тюменского Государственного Университета, ассоциированный сотрудник сектора Социальной Эпистемологии ИФ РАН. Занимается западной философией XVIII века, историей политической мысли, политикой языка, социальной антропологией и современной французской философией.
About the author: Evgeny Blinov (b. 1979). Graduated from Philosophical faculty of Russian State University of Humanities (Moscow), MA (Erasmus Mundus Europhilosophie), Candidate of Philosophical Sciences (Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences). Professor of the Department of Contemporary History and World Politics, Tyumen State University. His interests include Western philosophy XVIII-th century, history of political thought, language policy, social anthropology and cotemporary French Philosophy.
Рабочий адрес (официальный, университета). 625003, г. Тюмень, ул. Ленина, 23
Working address: 625003, Tyumen , Lenina Str, 23. Russian Federation.
e-mail: e.n.blinov@utmn.ru