top of page

Батшев М.В. Чаадаевские контексты. Рец.: Велижев М.Б. Чаадаевское дело: риторика, идеология и...







Батшев М.В. Чаадаевские контексты. Рец.: Велижев М.Б. Чаадаевское дело: риторика, идеология и государственная власть в николаевской России. М.: Новое литературное обозрение», 2022. – 392 с. (Серия «Интеллектуальная история»)








В статье разбирается вышедшая в 2022 году в Издательстве «Новое литературное обозрение» в серии «Интеллектуальная история» книга М.Б. Велижева «Чаадаевское дело». Показан подход автора, стремящегося показать публикацию первого «Философического письма», не как абстрактный феномен, а как составную часть общего культурного и общественно-политического контекста России 1830-х годов.

Ключевые слова: Чаадаев, История XIX века, Николай I, Интеллектуальная история

Сведения об авторе: Батшев Максим Владимирович, научный сотрудник Российского научно-исследовательского института культурного и природного наследия имени Д.С. Лихачева.

Контактная информация: bmv@list.ru


Batshev Maxim Chaadaevcontexts. Review: Velizhev M.B. Chaadaevskoe delo: ritorika, ideologiya i gosudarstvennaya vlast v nikolaevskoy Rossii. M.: Novoe literaturnoe obozrenie», 2022. – 392 s. (Seriya «Intellektualnaya istoriya»)


The article analyzes the book by M.B. Velizhev "Chaadaevsky case". The approach of the author is shown, who seeks to show the publication of the first "Philosophical Letter", not as an abstract phenomenon, but as an integral part of the general cultural and socio-political context of Russia in the 1830s.

Keywords: Chaadaev, History of the 19th century, Nicholas I, Intellectual history

About the author: Batshev Maxim V., researcher of the D.S. Likhachev Russian research Institute for cultural and natural heritage (Moscow)

Contact information: bmv@list.ru






Пётр Яковлевич Чаадаев, его жизнь, взгляды и образ жизни привлекал и будет ещё не раз привлекать к себе внимание исследователей. Михаил Брониславович Велижев, давно занимающийся изучением жизни и интеллектуального наследия мыслителя, представил на суд читателя итог своих многолетних изысканий книгу «Чаадаевское дело».

Объясняя в «Введении» особенность своего взгляда на Чаадаева, автор пишет: «Мы предлагаем посмотреть на Чаадаева – не как на условную фигуру, носителя застывшей навсегда системы ценностей, а как на человека в истории, реагировавшего на происходившие вокруг него события, погружённого в социальную реальность, строившего планы и совершавшего поступки, результат которых был фундаментально непредсказуем» (С.8).

В основу не самой толстой по нынешним временам книги легли многочисленные архивные находки, сделанные автором во время его исследования. В центре его внимания не вся жизнь философа, а только история появления первого «Философического письма» на страницах московского журнала «Телескоп». История давно известная, но благодаря новым разысканиям в архивах позволяет «рассмотреть ключевой эпизод русской интеллектуальной истории через увеличительное стекло, увидеть, как именно развивались события на микроуровне, а с другой – использовать процесс против издателя и автора письма в качестве призмы, взгляд сквозь которую даст возможность различить внутреннюю логику более глобальных процессов: формирование политической системы и механизмы принятия значимых правительственных решений в Российской империи, складывание практики правоприменения, кристаллизации структуры идеологической сферы и новых форм публичной полемики о политике. Власти и истории» (С.8-9). Все эти вопросы рассматриваются автором в 11 главах, которые объединены в две части. В первой части автор анализирует первое «Философическое письмо», а в центре другой части исторические обстоятельства, сделавшие возможным императорский вердикт о сумасшествии автора писем.

В первой главе монографии Велижев ставит «Философические письмо» П.Я. в не совсем привычный современному читателю контекст: «Первая работа цикла создавалась не для того, чтобы оспорить теорию официального национализма, сформулированную С.С. Уваровым» (С.24). Автор книги отказывается видеть в Чаадаеве одинокого бунтаря, бросившего вызов системе. Вместо этого он предлагает внимательно присмотреться ко времени создания текста первого «Философического письма» - 1829 году. Это был год окончания успешной для России русско-турецкой войны 1828-1829 годов. Одновременно с окончанием военных действий в тогдашних российских газетах военные победы приписывались «сверхчеловеческим качествам венчанного полубога Николая I» (С.31). В официальном нарративе конца 1820-х годов начинает формироваться представление о национальном превосходстве России, сочетающееся с представлением о русском императоре, «стремившемся всеми силами сохранить союз с европейскими державами» (С.32). Вот на этом фоне и было создано первое «Философическое письмо», автор которого наблюдал крушение существовавшей во времена императора Александра I мечты о единой католической Европе, частью которой могла бы быть и Россия.

Во второй главе автор останавливается на французской салонной практике эпохи «Просвещения» и более позднего времени, видя в ней источники вдохновения, а также прообраз структуры текста произведений Петра Яковлевича Чаадаева. «Здесь (в салонах-М.Б.) педантичные рассуждения о науке считались дурным тоном, а речь должна была прежде всего отличаться оригинальностью, парадоксальностью и остроумием» (С.42). По мнению Велижева, Чаадаев в своих сочинениях также переходит от одной интересной для него темы к другой, игнорируя не интересные, либо не важные для него предметы, от того его произведения отличаются запутанностью содержания. Схожий взгляд на произведения Чаадаева можно найти у его современника, хорошо ему знакомого Д.Н. Свербеева: «Я читал некоторые из этих писем (и кто из людей ему кротких, не читал их в то время?) и, насколько могу теперь припомнить все они были довольно запутанного содержания» (С.42). Продолжая эту мысль, Вележев рисует картину реакции во Франции на гипотетическую публикацию «Философического письма» не в России, а во Франции в середине 1830-х годов. По его мнению, «Во Франции первое «Философическое письмо» и в языковом и в содержательном плане выглядело банальным набором общих мест, к тому же мало актуальных с точки зрения современной политики. В России же акценты, расставленные в статье Чаадаева, отличались новизной: ничего подобного по резкости в печати не появлялось» (С.55).

В следующей главе автор рассматривает «Философическое письмо», как попытку Чаадаева и Надеждина вступить в дискуссию с властью на её собственном языке. Это было осуществлено, когда при переводе текста «Философического письма» на русский язык с французского, на котором оно было первоначально написано, и подготовке перевода к публикации в «Телескопе», «в русском тексте появились отдельные, отсутствовавшие в оригинале слова, характерные для официального дискурса и маркированные положительными коннотациями, например, самобытный» (С.59).

В очередной главе автором ставится важная проблема, которой, по нашему мнению, не уделялось должного внимания в предшествующих работах о Чаадаеве – зачем было опубликовано «Философическое письмо»? Отвечая на этот вопрос, М.Б. Велижев обращается к жизненному опыту и взглядам редактора журнала «Телескоп» Н.И. Надеждина. Его взгляды, как указывается в работе, отличались от формирующегося в 1830-ых годах государственного нарратива. Редактор «Телескопа» был склонен из знаменитой триады православие, самодержавие, народность выделять только второй элемент и придавать ему исключительное значение. Эта его позиция, когда он «обосновывал вполне уместный с точки зрения официальной идеологии тезис о значимости самодержавной власти в русском прошлом и настоящем, однако делал это с помощью не конвенциональных элементов – прежде всего отделения монарха от нации, предельного возвеличивания – демиурга и радикального умаления способности народа к самосовершенствованию и развитию» (С.120), стала причиной того, что предложенный Чаадаевым текст его заинтересовал.

Во второй части исследования рассматриваются самые разные исторические контексты 1836 года, которые повлияли на восприятие публикации статьи представителями власти.

Во второй части книги автор разбирает механизм принятия решения об объявлении Чаадаева сумасшедшим и рассказывает интересные подробности о личной жизни Надеждина. Начинается эта часть с рассказа о том, как было принято решение об объявлении Чаадаева сумасшедшим. Автор показывает борьбу двух ведомств: Министерства народного просвещения и III Отделения собственной его императорского величества канцелярии, как двух институций, курировавших тогдашнюю идеологию. Главы обеих ведомств: С.С. Уваров и А.Х. Бенкендорф хотели на борьбе с публикацией в «Телескопе» «Философического письма» усилить своё значение и одновременно показать императору, что конкурирующее ведомство не справляется с своими задачами. Больше в этом преуспел Бенкендорф, который, воспользовавшись своим влиянием на Николая, сумел уговорить его объявить Чаадаева сумасшедшим, а не преследовать его как уголовного преступника. На принятие этого решения повлияло ещё одно обстоятельство. В 1836 году подводились итоги первый юбилей царствования императора: «Официальные интерпретаторы итогов десятилетнего царствования Николая сходились в одном: за первую декаду царствования император привёл Россию к тотальному процветанию во всех областях управления и внутренней политике, экономике и правовой сфере, культуре и религиозной сфере» (С.176). А высказанные П.Я. сомнения в исторической роли русской нации и православной церкви приравнивались к бессмыслице в силу того, что сюжеты не подразумевали гласного общественного обсуждения, а имели статус непреложных истин. Гарантией не обсуждения этих представлений и их авторитетности выступали недоступные человеку авторитеты – Бог, или объективные исторические законы. В силу нарушения этого условия император и согласился с предложением считать Чаадаева сумасшедшим, как посягнувшего на божественные законы.

В следующей главе разбирается следствие, учинённое над Чаадаевым. В ней анализируется тактика поведения самого Чаадаева на допросах, а также правовая база в отношении умалишённых, существовавшая в первой половине XIX века. Для первой половины позапрошлого века было характерно отсутствие чётких критериев определения безумца. Но при этом существовало общепринятое мнение о необходимости изоляции подобных людей. В Европе, на протяжении XIX века, как отмечает Велижев, происходят тектонические сдвиги в восприятии сумасшествия. Безумцы превращаются в больных, для которых требовались специальные клиники. Отношение к душевнобольным в России развивалось в похожем направлении. «В XVIII в. изоляция безумцев чаще ассоциировалась с монастырём, чем с больницей или приютом. В XIX в. ситуация начала меняться. Интерпретация сумасшествия как недуга, требовавшего не насильственного заключения, а медицинского попечения, начала развиваться в империи с 1830-х гг., составив во второй половине столетия самостоятельную отрасль психиатрии» (С.185).

На примере Дмитриева-Мамонова и ряда других автор анализирует практику объявления сумасшедшими, помещая тем самым историю своего героя в контекст общей для всей империи практики отношения к умалишённым. Велижев приходит к выводу, что существовавшее на тот момент законодательство действовало лишь частично: «Император признал Чаадаева умалишённым – и это соответствовало легальным нормам первой половины XIX в., равно как и тот факт, что именно монарх по окончании следствия подтвердил диагноз, а потом в 1837 г. отменил собственное распоряжение» (С.195). В ситуации с героем книги, по мнению М.Б. Велижева, проявляется неопатримониальный характер административного порядка в Российской империи. При таком устройстве государства: «Смешиваются две системы, регулирующие отношения общества и власти: во-первых, неформальная сеть патроната и клиентелы, во-вторых рациональный легально-бюрократический порядок» (С.194).

Смешение двух общественно-государственных практик приводит к тому, что у индивидуумов отсутствует понимание того, как будет действовать в том или другом случае государственные институты. Рассматривая с этой позиции историю Чаадаева, Велижев объясняет его поведение на следствии тем, что тот не знал, как пойдёт следствие: «Предпочтёт ли оно мягкий или жёсткий вариант репрессий. На возможность серьёзных санкций указывали обыск в квартире Чаадаева и последовавший запрет писать и публиковаться. Однако, в итоге представители власти остановились на более мягкой версии наказания: автор «Философических писем» не был помещён в богадельню или существенно поражён в правах» (С.196). Чаадаев довольно быстро понял, что всё закончилось для него хорошо и решил напомнить публике о себе: «Он написал трактат «Апология безумного»[1], где его болезнь интерпретировалась, как признак истинной мудрости, а первое «Философическое письмо», как подлинно патриотический текст» (С.196).

В девятой главе своей работы автор вновь возвращается к главной дате государственной идеологии 1836 года – отмечании десятилетия с момента коронации Николая I. Читателю предлагает рассмотреть три опыта осмысления данного юбилея. Первый – проповеди московского митрополита Филарета, акцентировавшего в них роль православия в успехах царствования императора. Следующим актором, осмыслявшим по-своему первые итоги царствования императора, был А.Х. Бенкендорф, поставивший на первое место из знаменитой триады – самодержавие, успехам которого способствовало возглавляемое им III Отделение. Третьим игроком на поле государственной идеологии был С.С. Уваров. Он видел главным элементом уже упоминавшейся выше триады – народность, благодаря которой монархия и православие получали свою легитимность. «В этой ситуации ключевым ведомством в России оказывалось Министерство народного просвещения. Именно оно отвечало за идеологию и укрепляло систему образования, делая её наиболее авторитетным и эффективным каналом, делающим прочной связь между монархом и нацией благодаря распространению среди представителей разных социальных страт специально разработанной политико-философской программы» (С.212). Видение Уварова сильно отличалось от того, как итоги десятилетия видели Филарет и Бенкендорф. Предлагавшиеся министром меры имели смысл лишь в ситуации постоянного ожидания угрозы для страны. При отсутствии угроз и внешнего давления его предложения теряли актуальность Заканчивая эту главу, Велижев пишет: «Причина гипертрофированного внимания правительства к статье, вышедшей в не самом популярном московском журнале, становятся понятной именно на фоне логики ведомственного соперничества в идеологической сфере. Выступление Чаадаева и Надеждина не просто выглядело как политико-философская провокация, но ставило под сомнение саму инфраструктуру императорской власти» (С.214).

На особенностях принятия управленческих решений императором Николаем I автор останавливается в десятой главе. По его мнению, успех долгого правления императора был связан с постоянной сменой им поведения, с одной стороны военного, а с другой, придворно-театрального. «Фундаментальная непредсказуемость императорских решений держала высокопоставленных чиновников в постоянном напряжении, что позволяло Николаю удерживать над ними контроль» (С.216). В книге обращается внимание на ещё одну особенность управленческого стиля императора Николая – назначение на соседние должности чиновников, которые не любили друг друга. Наиболее яркий пример этого – министр Уваров и его подчинённый, попечитель Московского учебного округа граф Строганов. «Строганова, но не мог полноценно распоряжаться своей властью из-за знатности и влияния своего оппонента. Так каждый из чиновников оказался ограничен в своих действиях. Император в свою очередь стремился создать впечатление, что поддерживает каждую из сторон» (С.219-220).

Очень интересна последняя глава книги, в которой автор пытается понять, как издателю журнала «Телескоп» Надеждину «могло прийти в голову напечатать откровенно неподцензурную и опасную статью Чаадаева» (С.230). По мнению Велижева: «Обстоятельства частной жизни журналиста поставили его в чрезвычайно сложное положение, выход из которого он напряжённо искал на протяжении месяцев, предшествовавших «телескопическому» скандалу» (С.230). В 1836 году в московском обществе громко обсуждался роман между незнатным учителем Николаем Ивановичем Надеждиным и его знатной ученицей Елизаветой Васильевной Сухово-Кобылиной, сестрой знаменитого в будущем драматурга. Их роман уже становился предметом изучения в научной литературе. Благодаря сохранившимся письмам была изучена только начальная часть их романа, относящаяся к 1834-1835 гг. События первой половины 1836 года, важные для понимания чаадаевской истории, остаются до сих пор плохо исследованными. Автор прослеживает основные этапы романа в первой половине 1836 года. Но вместе с тем замечает, что довольно сложно судить о том, что конкретно, из собственных, далеко не простых обстоятельств личной жизни, сподвигло Надеждина опубликовать неконвенциональный текст Чаадаева.

На наш взгляд, проделанная М.Б. Велижевым работа позволяет увидеть «чаадаевскую историю» в новом свете – не как странный поступок эксцентричного «басманного философа», а как составную часть истории культуры России середины 30-х годов XIX века.

[1] Традиционно название этого трактата П.Я. переводят как «Апология сумасшедшего» - М.Б.


"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.


384 просмотра
bottom of page