А.А. Тесля Литва в имперской политике и администрации: до и после 1863 года. Рец.: Сталюнас Д. Польша или Русь? Литва в составе Российской империи / Авториз. пер. с лит. Т. Тимченко. – М.: Новое литературное обозрение, 2022. – 376 с. – (серия “Historia Rossica”)
13.02.2023
Рассматривается[1] новая работа известного литовского историка Дарюса Сталюнаса «Польша или Русь?», посвященная истории обитателей территорий, во 2-й половине XIX – нач. XX века, как правило, обозначавшихся как Северо-Западные губернии Российской империи. Работа Сталюноса вносит существенный вклад в изучение деталей национальной политики в отношении местных этнических групп в XIX – нач. XX веке, в том числе в рамках складывания национально-политических сообществ в сложном переплетении с разнообразными административными и политическими факторами, как общеимперского, так и регионального и международного уровня.
Ключевые слова: Белоруссия, имперская политика, Литва, национализм, нациестроительство, окраины Российской империи
Сведения об авторе: Тесля Андрей Александрович кандидат философских наук, (1) старший научный сотрудник Института истории Санкт-Петербургского государственного университета; (2) старший научный сотрудник, научный руководитель (директор) Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта.
Адрес: (1) Менделеевская линия, 5, Санкт-Петербург, 199034; (2) ул. Чернышевского, 56, г. Калининград, Российская Федерация 236016
Контактная информация: mestr81@gmail.com
Andrei Teslya
Lithuania in imperial policy and administration: before and after 1863
A new work of the famous Lithuanian historian Darius Staliunas “Poland or Rus’?” is reviewed. The theme of the book is the history of the inhabitants of the territories, which in the second half of the 19th century and in early 20th century were, as a rule, designated as the North-Western provinces of the Russian Empire. The work of Staliunas makes a significant contribution to the study of the details of national policy towards local ethnic groups in the 19th century and in early 20th century, including within the framework of the formation of national-political communities in a complex interweaving with a variety of administrative and political factors on the general imperial, as well as regional and international levels.
Key words: Belarus, imperial policy, Lithuania, nationalism, nation-building, outskirts of the Russian Empire
About the author: Teslya Andrey А., Candidate of Philosophical Sciences, Senior Research Fellow, Institute of History St Petersburg University; Senior Research Fellow, Scientific Director Research Center for Russian Thought, Institute for Humanities, Immanuel Kant Baltic Federal University.
Contact information: mestr81@gmail.com.
Работа Д. Сталюноса, несмотря на свое общее заглавие, на деле сосредоточена на трех ракурсах рассмотрения одного центрального вопроса – как мыслилась и воображалась Литва в сознании имперской бюрократии (и, отчасти, публицистики) 1830-х – 1910-х годов, как она представала в качестве объекта управления (будучи частью имперского пространства), какие цели преследовались администрацией и насколько они достигались, каким образом менялись, если вообще менялись, и как динамика «объекта управления» влияла на действия администрации.
Большую важность представляет замечание автора о том, что как в публицистике, так и в бюрократических бумагах 1860-х[2] речь зачастую идет именно о «русификации» края – то есть мыслится некое состояние территории (административно выделенного объекта), которое может быть в свою очередь достигнуто теми или иными конкретными мерами и процедурами, начиная с контроля языка вывесок или уличных афиш и вплоть до языка богослужения. В том числе и поэтому в первой части повествования значительное место отведено подробному рассмотрению «Земель Великого княжества Литовского» на ментальных картах эпохи (см. особо – гл. 5).
Помимо администрации (региональной и центральной), основными персонажами повествования выступают четыре этнические группы – «литовцы», «поляки», «белорусы» и «евреи». Центральным эпизодом, вокруг которого сосредоточено повествование, оказывается восстание 1863 г. – однако рассмотрение конкретных вопросов постоянно учитывает динамику 2-й половины 1850-х – начала 1860-х, демонстрируя вновь и вновь, что политика 1863 г. и ближайших последующих лет вырастает из обсуждений и мер предшествующих лет.
Основной тезис автора заключается в невозможности описать имперскую политику в отношении Литвы в рамках какого-либо одного понятия, будь то политика «ассимиляции», «аккультурации» или «сегрегации» - а понятие «русификации» именно тем специфично, что включает в себя для современников целый ряд разнообразных значений, в зависимости в том числе и от того, о какой группе идет речь. Говорить вполне об «ассимиляции» как цели имперской политики можно лишь применительно к «белорусам», осмысляемым как часть триединой «большой русской нации» – что в практическом плане приводило к характерным колебаниям в отношении восприятия местной специфики, описываемой то как локальное явление, то как следствие распространения «чужеродного влияния» (прежде всего «полонизации»). На политику оказывало влияние и восприятие процессов в других частях империи – так, чувствительность администрации к публикациям на «местном наречии» после 1863 г. была связана с оглядкой на «украинофильство» (и Валуевский циркуляр), когда местные процессы осмысляются как потенциально аналогичные малороссийским затруднениям.
В отличие от «белорусов» ни одна из трех других больших групп не мыслится как объект собственно «ассимиляционистской» политики. В отношении «литовцев» вопрос о финальной ассимиляции не является в 1-й половине 1860-х предметом консенсуса – сами «литовские» этнографические территории на картах выделяются в XIX веке разнообразно, вне однозначно прочитываемой логики управления и, как можно заключить, не включаются в 1860 – 70-е и последующие годы в «национальное тело» империи. Имперская политика заключается в двух связанных, но различных целях: во-первых, отдалить друг от друга польскую и литовскую общности (тем самым косвенно ослабляя «польское влияние»), во-вторых, стремиться к аккультурации литовцев (оставляя более или менее открытым вопрос о возможности и желательности их итогового включения в «русскую общность», чему способствуют представления 1830-70-х годов о наибольшей близости латышей и литовцев именно к славянам). Примечательно, что политика в отношении литовцев в рамках Царства Польского оказывается значительно более «либеральной», чем в рамках Северо-Западных губерний – здесь можно видеть, как административная рамка определяет и восприятие, и более или менее устойчивое направление политики: допущение образования на литовском и его административное поощрение в административных границах, подчиненных Варшаве, оказывается связано с имперской политикой многообразия, стимулирования разнонаправленных сил (в конце концов ослабляющих главный – «польский» фактор), тогда как для Северо-Западных губерний основной выступает логика «укрепления» «русских начал», русского большинства – которое требует защиты от ино-конфессиональных и ино-национальных воздействий.
Обращаясь к «польскому вопросу», Сталюнас, в частности, фиксирует сложность смены идентичности – так, для целого ряда представителей местной шляхты значимым был вопрос, будут ли они рассматриваться как «поляки» в случае смены исповедания. Как местная, так и центральная администрация не были готовы положительно ответить на этот вопрос, понимая «польскость» как отнюдь не что-то совпадающее с конфессиональной принадлежностью. А вместе с тем отсутствовали правовые категории и инструменты для фиксирования этой, уже «национальной» реальности. Как для польской, так и для еврейской общностей значимым оказывался подробно рассматриваемый автором вопрос с «отверженной ассимиляцией» (см., напр., с. 265).
Как отмечает Сталюнас, в целом политика, выработанная в 1860-е годы, продолжает осуществляться вплоть до 1905 г., когда в ситуации революционных потрясений выдвигаются (и до некоторой степени реализуются) разнообразные предложения по изменению политического курса, в частности – направленные на пересмотр антипольской политики, исходя уже из логики прежде всего социально-политического, а не национального противостояния. Однако после колебаний и неопределенности, к концу 1900-х – началу 1910-х имперская политика в целом возвращается в прежнее русло. Характеризуя самосознание имперских чиновников, обсуждавших политику в отношении Северо-Западных губерний, Сталюнас пишет о фиксации ими тупика (с. 350) – существующая политика не приводила к достижению заявленных целей, тогда как альтернативы ей не выглядели осуществимыми и/или предпочтительными с точки зрения последствий. Вместе с тем говорить, собственно, о «неудаче» имперской политики в означенных губерниях – затруднительно. Прежде всего потому, что основная цель – удержание господства, сохранение губерний под властью Петербурга и поддержание управляемости, оставалась реализуемой. Одновременно – как продемонстрируют ближайшие десятилетия – эти же территории оказались по меньшей мере не менее сложно инкорпорируемы в состав нового политического тела, Второй Речи Посполитой, а затем были вновь на длительный срок включены в имперское пространство Москвы. Если было бы затруднительным прямолинейно увязывать эти результаты с политикой, проводимой в губерниях во 2-й пол. XIX – нач. XX века, то отрицать влияние данной политики на означенные результаты – столь же затруднительно.
В противодействии польскому влиянию имперский центр и местная администрация оказывались в сложной ситуации проведения одновременно двух – не противоречащих друг другу, но сложно сопряженных политик, обозначаемых Сталюнасом как «имперская» и «национальная» (в смысле построения в рамках империи «национального ядра»). Так, например, активное введение в католическое богослужение местных языков и содействие распространению католической литературы на языках местных этнических групп, направленное на растождествление смычки «польского» и «католического» (и тем самым отделение конфессионального от национальной принадлежности) представляли собой политику, понятную в логике имперской множественности, но, с другой стороны, она наталкивалась на вполне объяснимые опасения тем самым облегчить проникновение католичества в те «народные массы», которые мыслились как долженствующие быть включенными в состав русского «национального тела», а оно в свою очередь понималось как связанное в том числе религиозной идентичностью (православием). Об имперской политике не приходится, как показывает Сталюнас, говорить как о «балансировании» между разнонаправленными тяготениями – но вместе с тем империя не могла себе позволить однозначно и исключительно выбрать только один курс, в том числе в силу реальной наличной сложности.
[1] Исследование выполнено в рамках гранта № 19-18-00073 «Национальная идентичность в имперской политике памяти: история Великого княжества Литовского и Польско-Литовского государства в историографии и общественной мысли XIX–XX вв.» Российского научного фонда. [2] Различие между ними на практике провести бывает затруднительно – перед исследователем во многом не просто взаимосвязанные формы речи, но и буквально фрагменты единого высказывания, позволяющие переводить их из одного контекста в другой, когда, напр., попечитель Виленского учебного округа Корсаков публикует отчеты своих подчиненных.
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.